Дэн Шерман - Любивший Мату Хари

Он видел её время от времени в оставшиеся дни декабря, обычно в компании неизвестных ему мужчин, мужчин, которых он не желал знать. Однажды после представления в доме одного корабельного магната он даже видел её рядом с ещё одним военным, майором из достойной семьи, явно состоятельным.

Затем, во вторник, они встретились, чтобы отобедать на улице Лилль. Она прибыла поздно, всё ещё немного запыхавшаяся после встречи с импресарио Габриэлем Аструком. Она говорила о своём будущем представлении в Мадриде и своём пробном появлении с Русским балетом в Монте-Карло. И говорила со своим другом о своих мужчинах... Жюле Камбоне [13] Камбон Жюль (1845—1935) — французский дипломат, посол в Берлине с 1907 по 1914 г. из французского Министерства иностранных дел, Джакомо Пуччини [14] Пуччини Джакомо (1858—1924) — итальянский композитор, автор опёр «Манон Леско», «Богема», «Тоска», «Чио-Чио-сан», «Турандот». , Жюле Массне [15] Массив Жюль (1842—1912) — французский композитор, автор опёр «Манон», «Вертер», «Тайс» и др., профессор Парижской консерватории. , о неком безымянном графе, каком-то, по всей вероятности выдуманном, принце [16] ...безымянном графе... каком-то... выдуманном принце. — Известно, что среди поклонников и близких друзей Маты Хари были герцог Кумберлендский, барон Ротшильд и принц Монако. . Друг Ники должен был сидеть рядом и слушать всё это. Должен был. Не мог не слушать.

Была пятница. Сказанное Михардом дошло до него в тот день, когда он водил её по Лувру. Она попросила его «открыть» для неё современников, чтобы она могла поговорить о них в светском обществе. Она приехала в наёмном экипаже, чего он не мог себе позволить, и более семи часов он таскал её по галереям.

К её чести, обычно ей нравилось то, что получше: лилии Ренуара, лавры Моне [17] Ренуар Огюст (1841—1919) — французский живописец, график и скульптор, близкий к импрессионистам. Моне Клод (1840—1926) — французский живописец, один из главных представителей импрессионизма. , тополя Сера в струящемся свете. По правде, Гойя оставил её несколько безучастной, но она, должно быть, разглядела что-то в Ван-Гоге, потому что сделалась необычно задумчивой.

Они пообедали холодной лососиной и спаржей. Недавний дождь сделал воздух бодрящим, поэтому они прошлись от ресторана до её квартиры пешком. Было всё ещё рано, затянувшийся зимний вечер... Он небрежно пригласил сам себя наверх.

Со времени его последнего визита она заполнила свою гостиную вещами, которых он прежде никогда не видел: восточными масками, ветхими гобеленами, ужасающего вида бронзовым Буддой. Фотографии Михарда, однако, исчезли.

Она предложила ему чашку какао, но он попросил коньяку. Она сбросила шаль, он перекинул своё пальто через ручку кресла. После минутного молчания он прошёлся до дальней стены, где висел любопытный набросок танцовщицы у ног араба.

— Ты?

Она отбросила выбившуюся прядь волос:

— Да, это я. Но на самом деле я в таком виде не позировала. Он сам выдумал это.

— Кто?

— Друг. Тебе не нравится?

— Нет, не особенно.

Он пересёк комнату, раздвинул в стороны портьеры, чёрные тучи на индиговом небе, длинные шпалеры розовых кустов в свете фар проходящих автомобилей.

— Я не говорила тебе, что, возможно, захотят, чтобы я появилась в Вене в следующем году?

На столе чёрным пауком стояла лампа. Он выключил её.

— Вена?

— Да, разумеется, это только предположение. Ты же не думаешь, что я обожаю Вену?

— Не знаю. Я там никогда не был.

— Да? Тогда ты должен туда съездить. Да, Ники, тебе вправду надо поехать туда со мной... и изучить.

Он рассматривал её, сидя в обитом вельветом кресле, прикончив свой коньяк и налив ещё. Она говорила, что не следует так много пить. Потом он взял её за руку:

— Маргарета, я думаю, мы должны поговорить.

— О чём, Ники?

— О нас.

Она выдернула свою руку и отвернулась к окну. Она покусывала нижнюю губу.

— Маргарета, я знаю, что не могу дать тебе всего, что давал Ролан...

— Ники, пожалуйста. Мы не можем возвратиться к тому, что было.

— Почему?

— Потому что сейчас всё изменилось.

— Что изменилось?

— Всё. Изменился ты. Изменилась я. Мы изменились.

Она встала и подошла к окну. На подоконнике в вазе стояли высохшие цветы — ещё прошлого года. Рассеянно оторвала лепесток. Тот рассыпался в прах.

— Маргарета... ты, кажется, не понимаешь.

— Не понимаю чего, Ники?

— Куда бы я ни посмотрел, я вижу твои проклятые глаза.