Юрий Когинов - Страсть тайная. Тютчев

— Не угадал, Теодор. Все четырнадцать. И скажу тебе, Амалия уже вполне сложившаяся девица и, главное, неотразимая красавица. Сожалею, но по летам она скорее может составить компанию именно тебе, — на сей раз покраснел Крюденер.

— Ах так? — совсем оживился Тютчев. — Тогда — в путь, к дамам, которые, бьюсь об заклад, уже заждались нас. Афанасьич, скорее одеваться. Кстати, ты успел почистить мои штиблеты? А панталоны, сюртук, что надо было бы проутюжить? Впрочем, и так сойдёт — нельзя терять время на пустяки...

Лишь ближе к ночи, когда только что успел угаснуть свет летнего июльского дня, Фёдор заявился домой. Старый дядька только взглянул на своего воспитанника, как тут же понял: влюблён, по уши влюблён его ненаглядный Феденька! Глаза его излучали восторг, с губ не сходила едва заметная улыбка счастья.

— Ах, старче, если бы только видел, какая она прелесть! — посмотрел в лицо Афанасьичу и обнял его за плечи Тютчев, — Неужто это моя судьба?

— Фёдор Иваныч! Феденька! Неужто так сразу? — не скрывая слезу, прошептал добрый слуга. — Рад, рад за тебя... Но стоит ли так, чтобы сразу — и судьба? Ведь молода, как давеча сказывал Александр Сергеич. К тому ж — иноземка, да ещё — графиня.

— Нет, сердце не обманывает меня: и я ей приятен. Это я понял сразу, как мы с нею уединились и она, подав мне свою руку, сама повела меня вверх, к замку, который мы приехали осматривать, — горячо заговорил Тютчев. — Во мне всё запело, всё отозвалось счастьем и радостью на её чувство. Впрочем, зачем я всё это — вот так тебе, Афанасьич? Ах, прощай, спокойной ночи. А я — к себе.

Сбросив сюртук и освободив от штиблет натруженные за день ноги, Тютчев присел к столу и придвинул чистый лист бумаги. Но тут же отложил перо, сказав себе: «Нет, рано. Ещё рано. И что я скажу в стихах, когда и сам до конца не ведаю её и своих чувств? Афанасьич прав: время, нужно время, чтобы сказать ей и себе: Амалия моя!..»

И побежали дни, принося новые свидания и новые минуты и часы восторга и счастья. Сказывалось обаяние молодости, свежести чувств? Ведь ни он, ни она ещё никого по-настоящему не любили. Это была их первая и обоюдная встреча с ещё неведомым, но таким желанным состоянием, когда сердца широко распахнуты и каждое движение души устремлено навстречу друг другу.

— Вот взгляни, Афанасьич, — как-то, вернувшись со свидания, Тютчев протянул на ладони шёлковую цепочку, — Это её. Мы с Амалией обменялись.

— Так вы, Феденька, отдали ей свою золотую в обмен на сию, дешёвую? — не скрыл своего огорчения, даже испуга старый слуга. — Что же я отпишу вашей маменьке?

Фёдор поднёс к губам шёлковый шнурочек Амалии и поцеловал его.

— Этот подарок для меня дороже всяческих сокровищ. Он хранит её тепло, её запах. Он — частичка её существа. Так как же можно равнять сей дар даже с тем, что зовётся золотом? — вспылил он. — Сегодня же... нет, завтра поутру пойду к её родителям, чтобы просить её руки!

Назавтра к вечеру Фёдор вернулся — на нём не было лица. Он опустился на стул и уронил голову, обхватив её руками.

— Всё кончено, — произнёс он со слезами. — Мне не только отказали — меня унизили. Но я этого так не оставлю! Я докажу... Я сумею защитить свою честь и свою любовь... Да, сумею, чего бы мне это ни стоило!

«Неужто замыслил драться? — Афанасьич впервые в жизни не на шутку перепугался. — Да, никак, дуэль! Но с кем, кто враг моему дитяти? Надо бежать к Крюденеру. Может, он, Александр Сергеич, чего знает и сможет остановить непоправимое. А того лучше — следует немедля исхлопотать Фёдору Иванычу отпуск на родину. Здесь он изведётся и из одной беды может угодить в другую. А там, дома, боль и утихнет... Молодость, она ведь любые раны быстро врачует...»

В одном маменька оказалась права: дипломатическая карьера, не в пример иным службам, в самое кратчайшее время проявила свои преимущества. По прибытии в Мюнхен Феденька значился всего-навсего губернским секретарём, а спустя каких-либо три года уже получил чин коллежского секретаря. А ещё через два года, в 1828-м, был назначен вторым секретарём миссии.

Впрочем, это-то продвижение в глазах самого Тютчева как раз было если и достижением, то несказанно малым. В самом деле, какой это, скажите, завидный успех, ежели он поначалу занимался лишь перепискою чужих бумаг, а затем был допущен уже и к составлению донесений в Петербург, имеющих, как правило, всего лишь осведомительный характер? Его уму и образованности — он это знал — соответствовала бы должность, скажем, первого секретаря. Но, увы, даже когда случилась вакансия, Тютчева сие назначение обошло.