С раннего отрочества это жило рядом с ним: боги, сопутствующие людям, могучие, лукавые, побеждающие отнюдь не всегда благородной силой. Очень часто хитростью. Боги жили в книгах отца, которые он прочёл ребёнком; в лекциях лицейских учителей, в квартире Олениных [6] ...в квартире Олениных... — В доме Олениных на Фонтанке ещё в начале 1810-х гг. образовался особый «оленинский кружок». Там бывали Н. И. Гнедич, В. А. Жуковский, И. А. Крылов и многие другие деятели русской культуры. Алексей Николаевич Оленин (1764—1843) был директором Публичной библиотеки, президентом Академии художеств, знатоком античности, художником, археологом, коллекционером. Пушкин познакомился с ним и его семейством — женой Елизаветой Марковной, сыновьями Алексеем и Петром, дочерьми Анной (см. коммент. к стр. 226) и Варварой — в послелицейский период жизни в Петербурге (1817 — 1820) и часто бывал в этом доме как свой человек. Однако позже их отношения изменились. А. Н. Оленин никогда не принадлежал к вольномыслящим людям, а после декабрьского восстания на Сенатской площади он оказался в стане официальной России. Оленин, как член Государственного совета, участвовал в следственной комиссии и вместе с другими её членами подписал протокол общего собрания Государственного совета об учреждении над Пушкиным секретного надзора. В 1828 г, произошёл полный разрыв отношений поэта с этим семейством.
, в Летнем саду. Богини стояли там не столько стыдливо, сколько лукаво прикрывая наготу; мраморные мужи были сильны, хвастались связками мускулов; а не очень старый старик Хронос, отсчитывая время, сам поедал своих детей, года, часы, минуты. И века тоже. Хронос поедал время, а время, очень похоже на это, расправилось со следами.
Во всяком случае, ничего, напоминавшего Элладу, на этом скудном берегу с первого раза он не увидел. Хотя глаза его сами собой разбегались от нетерпения и любопытства. И вообще, он готов был побежать.
Вот о том и спорили, взглядами без слов, сёстры: побежит? не побежит? Пушкин бегущий, затевающий — таков был образ, сложившийся в их совсем ещё младенческих головках.
Не очень интересуясь встречающими, они смотрели на Пушкина с тем любопытством, с каким смотрят дети и совсем молоденькие барышни, не танцевавшие ещё на своём первом балу. У Марии лицо не отличалось красотой по меркам того времени. Но она была прелестна. Ожидание чего-то чудесного, жажда счастья как бы опалили тёмную, неровную кожу её, и отсветы пламени продолжали порхать между большими чёрными глазами и губами. Губы же она всё собирала, собирала, чтоб не дать воли неудержимой улыбке. Но всё равно улыбалась Пушкину из-за батистового плеча гувернантки.
А Пушкин взглядывал в ответ серьёзно, даже немного грустно, и она никак не могла понять отчего. То ли оттого, что гувернантка тоже могла заметить их улыбки и счесть совершенно неприличными. А может быть, потому, что она действительно была всего-навсего маленькой девочкой. Правда, в иных случаях ей говорили: «Мари, вы уже взрослая, стыдитесь. Можно ли так!» Это было, когда она два месяца назад подбежала к мелкой, серой волне, впервые увидев море. Не это — Азовское. Или когда вскочила на лошадь, не в дамское седло — в обычное. И брат Николай хохотал, сгибаясь пополам своим могучим, вот уже поистине богатырским телом. Не на её посадку глядя, смеялся Николай, а на то, как мисс Мяттен, произнеся свою непременную фразу, растерянно оглядывалась по сторонам. Не очень-то понимала мисс, насколько «шокинг» было то, что позволяла себе Мари. У гувернантки тогда вид стал, будто она потерялась в чужой стране. А сейчас мисс стояла важно, ожидая, пока укрепят как следует сходни. И важно смотрела на толпу чиновников и купцов с этим хлебом и солью, к которым никак не могла привыкнуть. И ещё более надменно, почти брезгливо на поросший низкой травой рыжий глинистый обрыв.
Пушкин взбежал уже на обрыв и стоял под ветром, трепавшим воротник его белой рубашки и гнувшим траву в одну сторону, в сторону моря. Нетерпение било его, почти как лихорадка. Где-то должны были появиться те, кто населял здешние края две тысячи лет назад. Или сам берег должен был чем-то напомнить об их жизни, так не похожей на нынешнее мелкое снование. Но берег лежал, напоминая всего лишь потёртую шкурку, столь обыденный — не хотелось верить. Травы уже высохли, и маленькие ракушки, он заметил, взбегая по обрыву, унизывали их, как бусы. Голубела полынь, виднелись неподалёку какие-то кусты с очень светлой и как бы пропылённой листвой. Позже он узнает, что это лох. Дикая — или одичавшая? — маслина. Ничем эти кусты, сбившиеся в кучу или потянувшиеся вдоль дороги, не напоминали оливковых рощ. И не было ручья, где могла бы плескаться если не Леда, то хотя бы какая-нибудь самая плохонькая наяда, наблюдаемая фавном. Не только наяду, сам ручей нельзя было представить в этой знойный, пыльный, степным маревом струящийся день.
Читать дальше