Марк Юдалевич - Голубая дама

Генерал что-то кричал мне вслед, кажется, грозился прислать Евтейшу — своего телохранителя и верного пса, для которого, говорят, не существует замков.

Однако не прислал. А я сижу, закрывшись. Не вышла к обеду и не выйду к ужину. Читаю и перечитываю Наташино письмо. Бедная моя Ната!

Еще два года назад, когда узнала я ошеломительную новость — Екатерина Трубецкая, Машенька Волконская, Александрина Муравьева поехали в Сибирь за своими мужьями, сразу же сердце подсказало мне — помчится и Наташа. Не такова Наташа, чтобы оставить мужа своего, отца своих детей. Не такова натура ее!

Напрасно разве она еще на заре юности закаляла себя для грядущих испытаний. Еще девочкой Ната терзала свое тело — носила пояс, вываренный в соли. Соль разъедала кожу, пояс оставлял полосы на теле. Наташа подставляла лицо солнцу так, что трескалась кожа, часами до обморожения стояла на морозе. И теперь, когда час испытаний настал, Наташа не испугается их.

Но каковы эти испытания! Они, кажется, превосходят возможности человеческие.

«Родная моя Юлинька! — пишет Наташа. — Милая, прекрасная, совершенная подруга моя! Ты бы, наверно, много плакала, если бы представила нашу жизнь. Царским указом мы — жены ссыльнокаторжных — лишены всех прав и привилегий. Мы не имеем права даже распоряжаться своими средствами. Дети наши, ежели они появятся в Сибири, поступают в казенные заводские крестьяне.

Вместе с мужем мы живем в тесном и темном каземате, мрачном, холодном, сыром — тюрьма наша стоит на болоте, кишащем какими-то ужасными насекомыми.

Родная Юлинька! Но это еще не вся беда. Главное то издевательство, какое сносят наши мужья. Михаил Александрович — герой сражений, генерал, которому офицеры его полка преподнесли золотую шпагу, — подчиняется теперь каждому конвойному солдату, и этот солдат волен не только прикрикнуть на него, но оскорбить и даже ударить…»

Перечла все вчерашнее и так мне горько, так обидно и не только за Наташу, но и за себя. И все стоял перед глазами юноша в скромном мундире прапорщика, все слышалось хриплое от волнения: «Прощай, Юля! Еду за хребет кавказский. Ежели когда вспомнишь меня, за то — спасибо!»

Знал бы он, слышал бы, как обижена, как оскорблена его Юля. Подумать только, я лишена даже права написать письмо несчастной подруге, которую почитала своей сестрой. Есть ли что-нибудь непереносимее этого!

Как хорошо еще, что я догадалась писать дневник.

Когда даже бумаге передашь свои чувства, и то не так одиноко, и то становится легче.

Отчего мне выпала такая судьба? Хоть и грешно роптать, но за какой грех богу неугодно было дать мне детей? Какой была бы я счастливой, какой заботливой матерью!

Стучат в дверь. Это — муж. Он стучится уже третий раз. Но я не хочу… не могу его видеть.

Сегодня мы встретились с Николаем Артемьевичем. Я выходила из своей спальни, когда его экипаж удалялся от подъезда. Но он появился среди дня неожиданно. Целовал руки и извинялся. Однако твердо стоял на своем.

— Пойми, Юля, какой опасности ты нас подвергаешь…

— Какой опасности? — возразила я. — Ведь мы же не злоумышляли на государя.

— Проста же ты, душа моя, — снисходительно улыбнулся генерал. — Говорят, простых бог простит. Бог — возможно. А вот Александр Христофорович навряд ли.

Я посмотрела на него с недоумением.

— Не ведаешь, Юлинька, кто есть Александр Христофорович, — с усмешкой сказал мне муж. — Дай бог тебе и далее так. Только если эпистолии такие получать будешь, порушится оно, твое неведение. Доведется коли не тебе, так мне с этим лицом ближе познакомиться. Александр Христофорович — это Бенкендорф, тот самый, что на площади Сената разгромил преступников. А сейчас он — шеф жандармов и главный начальник Третьего отделения собственной его императорского величества канцелярии.

И все так же усмешливо, иронически муж поведал мне, что господин Бенкендорф сам выдумал и сорганизовал это отделение. А в нем собраны такие люди, через коих Александр Христофорович обо всем извещен. И сыщики его есть повсюду. И уж, конечно, кишмя кишат они вокруг столь важных государственных преступников. И генерал уверен — ранее, чем получила я Наташино письмо, дословный список его лежал на столе у Бенкендорфа.

— Видишь, Юлинька, что ты делаешь! Какую петлю затягиваешь. — Николай Артемьевич выразительно показал на свою красную шею…

Невзирая на то, что мы помирились с мужем, прежнее равновесие в семье нашей утеряно. Николай Артемьевич хотя и пытается скрыть от меня, но я чувствую, как он неспокоен и внутренне суетлив. И самое обидное — испуган. Как неприятно бывает женщине, когда муж ее, которого она считала наихрабрейшим, оказывается трусом.