Олег Слободчиков - Великий тес

На Крещение Похабов отстоял службу, окунулся в ледяной проруби. Прояснилась голова, и он вернулся к делам: стал считать, какие роды сколько ясака дали. И оказалось, что один только удинский улус дал по пяти соболей с мужика.

После Крещения приехали братские мужики, сидевшие с ним в аманат-ской избе при Пашкове, привезли пять лис, и те поротые. В том был какой-то умысел: то ли насмехались, то ли надеялись на милость бывшего узника.

Впервые после похорон Савины вскипела кровь. Сын боярский бросил лис на землю, затопал ногами от гнева:

— Если нет рухляди, коней ведите! В Илимском за них дают до двадцати соболей и больше!

Он велел казакам посадить князцов на цепь, кормить вдоволь, а вина не давать. И оказалось вдруг, что старые стрельцы, о которых он забыл, все еще сидят скованными.

Под горячую руку Иван вымучил с братских заложников коня и еще трех лис да трех бобров и отпустил их без подарков. Арефа стыдливо донес, что ходившие в улусы за ясаком взяли на себя большой поклон. Из-за него и передрались перед Рождеством.

Иван освободил злых, обиженных стариков, отпустил братских князцов и начал сыск среди казаков. Опять жег виновных, хлестал батогами, вымучил-таки из вчерашних голодранцев сорок соболей добрых. Бывало, воровали новоприборные служилые люди, но так явно и много красть боялись. Наверное, думали, что за своими бедами казачий голова забудет службу.

Из Балаганского острога донесли, что из улусов не вернулись толмач Ивашка Байкалов и служилый Яшка Васильев. Посланных за ними казаков тоже перебили. Поднималась степь, а свои острожные служилые поглядывали на Похабова злобно, разговаривали с ним сквозь зубы. На ночь он запирался в избе, саблю и пистоль клал под бок. Арефа с Федькой жили с ним. Казаки их сторонились, называли наушниками.

Острог притих. Никто приказам казачьего головы не противился, никто ему не прекословил, но в каждом взгляде, в каждом слове служилых Иван видел скрытую угрозу и злорадство. Верные люди боязливо доносили, что служилые пишут на приказчика жалобу. Среди пашенных, говорили, лютует и подстрекает против него Горбун.

Едва растаял снег на яланных полянах, к крайним по Оке пашенным дворам большим скопом подступились воинские браты. Они никого не убили, но пограбили дома и угнали весь скот. Тот же Антошка-коновал с женой и детьми попрятал все добро и прибежал в острог.

Казаки кругов не заводили, но собирались по трое-четверо, горячо спорили о чем-то. Стоило показаться казачьему голове, Арефе или Федьке, все умолкали, глядели на них цепными псами.

Против дайшей Иван Похабов послал отряд из десятка служилых под началом пятидесятника Черемнинова. Казаков не было с неделю, вернулись они ни с чем и без двух новоприборных, битых Похабовым при дознании. Черемнинов немногословно оправдывался, что те бежали в Дауры, при этом язвительно ухмылялся и глядел в сторону.

Вскрылась Ангара. Как только сошел лед, Похабов отправил в Енисейский острог с отписками для воеводы старого стрельца Алешку Оленя. Он писал о смуте, просил помощи и замены. Худо-бедно, ясак за нынешний год был собран, и казачий голова мог уйти на покой с честью.

Едва уплыл Олень, острожный гарнизон как-то чудно повеселел. Казаки стали задирать Арефу с Федькой. И тут случилась беда, которая, как известно, не ходит одна, а признаки ее Похабов наблюдал всю зиму.

С женой за спиной да с новорожденным младенцем в острог примчался Федька Сувор на запаленном коне. Он бросил свой двор и скот, издали завидев войско конных людей числом в полтысячи.

На другой день прибежали пограбленные пашенные. Обливаясь слезами, приехал Распута на двух подводах со всей своей семьей и челядью. И осадило Братский острог многочисленное войско. Всадники издали пускали стрелы в осажденных, верхами носились возле надолбов, но протиснуться сквозь них на лошадях ближе к стенам не могли, спешиваться боялись.

Казаки и пашенные отвечали редкими выстрелами мушкетов и пищалей, стреляли во всадников из луков. Старый Похабов то и дело появлялся в самых опасных местах. Жесткой рукой он навел порядок в перенаселенном остроге и его оборону. При этом не чувствовал ни страха, ни ярости, ни злости, ни сострадания — спокойно оборонялся, не прячась за стеной. Пущенные в него стрелы сбивали шапку, в трех местах продырявили кафтан, но не задели тела. Он бесчисленно отбивал их на лету своей саблей и втайне желал принять славную кончину в бою.

Для нападавших острог с надолбами в два ряда и стенами в две с половиной сажени был неприступен. Все, что они могли, это на виду у осажденных резать их скот и пировать. При этом сожгли государев амбар на берегу Оки со старыми парусами и веревками, спалили недостроенную мельницу.