Пенелопа Фицджеральд - Голубой цветок

— Можно мне ее видеть?

— Нет, сейчас нельзя.

— Но потом?

Мандельсло, как бы придя к какому-то решению, сказала:

— Заживления нет. Нам вчера велели держать рану открытой.

— Как?

— С помощью шелковой нитки.

— Надолго?

— Не знаю, надолго ли.

Снова он спросил:

— Мне остаться?

На сей раз он совсем не получил ответа, и тогда он крикнул:

— Господи Боже ты мой, и почему младший капрал, переодетый женщиной, меня должен мучить, стоя между мною и моей Софхен?

— Вы не сможете смотреть на рану, — сказала Мандельсло, — но за это я вас не виню.

— Вините вы меня, не вините, и слушать не желаю. Мне оставаться или нет?

— Мы с вами уже говорили о храбрости, — напомнила Мандельсло.

— И согласились в том, что с точностью ее не измерить, — ответил Фриц. — Бернард был храбрым, когда убежал от нас тогда на реку. Моя мать была храброй по-своему, выйдя ко мне в сад…

— Какой еще сад?

— Карл со своим полком стоял под пулями у Майнца [72] Крепость на Рейне у Майнца долго выдерживала натиск французов, но была вынуждена сдаться 12 июля 1793 г. . Ну и вы, вы присутствовали на трех операциях. А моя Софхен…

— Тут у нас не состязания, — перебила Мандельсло. — И что пользы озираться вспять. Что могу я для нее сделать? Вот все, о чем следует себя спрашивать в этом доме.

— Ежели бы мне позволили за ней ходить, хоть вы не верите, но я бы справился, — сказал Фриц. — Да, кое-что я в этом смыслю.

— Ежели бы вы остались, вам бы не ходить за ней пришлось, — сказала Мандельсло. — Вам бы пришлось ей лгать.

Фриц поднял тяжелую голову.

— И что мне пришлось бы говорить?

— Господи помилуй, да вам бы изо дня в день пришлось твердить: «Сегодня ты выглядишь с утра чуть получше, Софхен. Да-да, чуть получше. Скоро ты сможешь выйти в сад. Вот только пусть немножко потеплеет».

Она произносила слова, как их актеры произносят, на читке, — без выраженья. Фриц смотрел на нее с ужасом.

— И ежели у меня такое с языка нейдет, стало быть, по-вашему, я трус?

— Мое понятие о трусости самое простое, — сказала Мандельсло.

На мгновение Фриц осекся, потом он закричал:

— Я не могу ей лгать, как не могу лгать самому себе.

— Уж я там не знаю, в какой мере лжет самому себе поэт.

— Она мой ангел-хранитель. Она это знает.

Мандельсло не отвечала.

— Мне остаться?

Снова она ничего не сказала, и Фриц кинулся вон из комнаты. «Куда же он теперь?» — думала Мандельсло. Насколько мужчине легче. Будь у женщины такое на душе, что не распутать, — куда податься ей, чтобы побыть одной?

Софи, когда узнала, что Харденберг отправился в свой Вайсенфельс, огорчилась, но не слишком. Уже и прежде, часто, он отлучался в то время, когда ей было так плохо, что невозможно с ним проститься. Если не спала, она слышала, как выводят из конюшни коня, ведут к крыльцу, хотя это уже не Гауль был, чей шаркающий шаг научилась она распознавать. Иной раз, совсем готовый дать коню шпоры, вдруг он, бывало, спешится, кинется обратно, через холл, наверх, скача через две ступеньки — для него пустяк, — ворвется в комнату: «Софхен, сокровище моей души!».

В тот вечер не было такого, он не вернулся.

Три часа и три четверти до Вайсенфельса, с передышкою во Фрайбурге. Овощные грядки лежали под Вайсенфельсом в лунном свете, голые, пустые — кочежки зимней капусты, больше ничего. Городские ворота уже заперли. Фриц уплатил штраф, взимаемый с тех, кто припозднился, и медленно повел коня к родительскому дому.

Была первая неделя Великого поста, редко какие окна светились по Клостергассе. Отец и мать лежали уже в постелях. Один Эразм не ложился из всего семейства.

— Я не мог остаться… — сказал ему Фриц.

— Лучший из братьев…

Софи умерла в половине одиннадцатого утра 19 марта, два дня спустя после своего дня рождения. Весть дошла до Фрица в Вайсенфельс два дня спустя. Каролина Юст тоже получила письмо, от одной из старших сестер Софи, где описывалось, как бедной девочке «в ее фантазиях» все мерещилось, будто бы она слышит стук копыт.

Фриц стал прославленным писателем уже после смерти Софи. В феврале 1798-го он объявил другу, что впредь намерен публиковать свои произведения под старым родовым именем Новалис, значащим «расчищающий новые земли». Под этим именем он опубликовал «Гимны к ночи» и работал над множеством замыслов, какие-то из них довел до конца, какие-то остались в отрывках. История про голубой цветок, получив название «Генрих фон Офтердинген», так и осталась незаконченной.