Пенелопа Фицджеральд: Голубой цветок

В конце ноября срок отпуска истек у лейтенанта, он отбыл, быть может, не без облегченья, обратно в Лангензальцу. Быть может, догадавшись, что в дальнейших видах супруги ему отводится место весьма скромное.

Шлегели и иже с ними глаз не казали на Шауфельгассе, целиком доверясь сообщениям Дитмалера. Дитмалер же только и мог сообщить, что лихорадка Софи то возвращается, то отступает, что рана, снова и снова затягиваясь снаружи, затем лопается, и гной течет внутрь. Штарк прописал увеличенную дозу опия, Дитмалер его дважды в неделю доставляет.

— Желаю вам успехов на вашем поприще, — сказала Мандельсло. Они собрались в Грюнинген — на Рождество и в марте, ко дню рождения Софи.

— Да, ей же весной исполнится пятнадцать лет, — говорил Дитмалер Каролине Шлегель. — Остается уповать на исцеленье телом и душой.

— Ну, я не знаю, — сказала Каролина Шлегель. — На одно Харденберг может уповать, что она постарше станет, но и это, может быть, окажется ей не под силу.

Дитмалер думал про себя: «И что меня держит в этой Йене, с этими людьми, в этой стране. Мне нужно только, чтобы кто-то повлиятельней замолвил за меня словцо. Не податься ли мне в Англию. Правда, доктор Браун умер, но двое сыновей его, по расчету Дитмалера, практиковали в Лондоне. Ну а матушка, уж я присмотрю за тем, чтобы она вовремя получала деньги, а то пусть со мною едет».

— Фриц, лучший из братьев, — сказал Эразм. — Позволь, я тебе помогу. Покуда не решено, где будет место первой моей должности, я только бременю собою землю. Позволь мне сопровождать твою Софи и Мандельсло, когда они тронутся обратно в Грюнинген.

Дело не терпело проволочки: по зимним дорогам не провезешь больную. Мандельсло уже все почти уладила. Наняла крытую карету, присмотрела за тем, чтобы, на случай заморозков, с шипами подковали лошадей, выслала вперед тяжелую поклажу, наведалась к профессорше, к Штарковой супруге, вручила прощальный дар: серебряные золоченые ножи для спаржи, слуг оделила чаевыми, вымучила из себя письмо к Шлегелям и не мешала фрау Винклер рыдать у ней на плече кряду полчаса. Эразму оставалось только скакать обочь кареты — круглолицый, невнушительный конвой — и быть начеку на каждой остановке. От Грюнингена в десяти милях он пришпорит коня, чтобы предупредить об их приезде. Какая-никакая, все польза для Софи, конечно, польза небольшая. Истинным же побуждением Эразма была сильнейшая из всех известных человечеству потребность: себя терзать.

В первый день тронулись поздно и покрыли только десять миль. В Меллингене «У медведя» Софи тотчас унесли наверх.

— Уже заснула, — сказала Мандельсло, когда Эразм зашел в общую комнату гостиницы, распорядясь поклажей. Племяннице хозяина было поручено сторожить сон Софи и — если что — немедля кликнуть Мандельсло.

Угомонившись наконец, она сидела между неверным мерцанием свечей и светом печи, с арочной приступкой, на которой сушились башмаки и ставились кушанья для сохраненья жара. С одного боку на лицо ей падало сиянье, его золотя, и Эразму на миг почудилось, что это вовсе и не Мандельсло.

— Abendessen [69] Ужин (нем.). сейчас подадут, — она сказала. Ему же думалось: святая воительница, ангел битвы.

— Я была на кухне, — она продолжала. — Тушеные свиные ножки, сливовое варенье, хлебный суп.

— Мне кусок в горло не полезет, — сказал Эразм.

— Оставьте, мы саксонцы с вами. Мы можем славно отобедать, даже когда у нас разбиваются сердца.

Эразм вздохнул:

— До сих пор, по крайней мере, ей не стало хуже из-за дороги.

— Не стало хуже, нет.

— Но эта боль…

— Я бы на себя ее приняла, если бы можно было, — сказала Мандельсло. — Так часто говорят, но едва ли чувствуют. Я — чувствую. Но желать того, чего не может быть, — не просто тратить время, но терять впустую, а за то, что теряем впустую, мы еще ответим.

— Годы вас научили философии.

К его изумлению, она вдруг улыбнулась, спросила:

— И сколько же, вы полагаете, мне лет?

Он смешался:

— Не знаю… я про это никогда не думал.

— Мне двадцать два года.

— Как мне, — он лепетнул в испуге.

Нельзя сказать, чтобы хаузхерра Рокентина очень уж любили в Грюнингене, но по хохоту его скучали. Человек беззлобный, он по-прежнему распростирал ручища, принимая друзей в объятья, свистал собак на охоту, но, будто какая пружина в нем сломалась, он не хохотал.

Ничуть не странно, что он поехал в город, к магистру Кегелю: совершенно в его духе — он никогда не мог позвать кого-то в Шлосс и там спокойно дожидаться. Странно то, что с ним отправилась жена. Даже и теперь, во время треволнений, она была бездеятельна или, мягче говоря, спокойна. И вот к заледенелому главному подъезду подали двуколку, оба в нее влезли, и Рокентин, усаживаясь, отчаянно расколыхал рессоры со своего боку.