Наталья Нестерова - Жребий праведных грешниц. Наследники

– Это Максимка, – наконец выдавил.

– Ты-ы-ы…

И тоже замолчала.

У него три минуты были оплачены. Три минуты молчания, только дыхание друг друга слышали. Потом их разъединили. Домой шел пьяный, без вина хмельной.

Через день принесли телеграмму: Курск вызывает Максима Майданцева на телефонный разговор.

Нюраня, умница, точно и не было его предательства, точно не таила зла и обиды, взяла инициативу:

– Я так была рада тебя услышать! Растерялась совершенно. Ты из-за клада звонил, наверное? Марфа меня предупреждала. Татьянка говорит, что в ящике было три пуда чистого золота.

– Чуток поменьше. Хорошая у тебя внучка. Очень.

– Ты знаешь, что у нее с твоим внуком роман?

– Догадывался.

– Он как? Надежный парень?

– Полностью. Снайпер.

– В каком смысле?

– По армейской специальности и жизненной позиции. Я за Ваню отвечаю, сам воспитывал.

– А я Татьянку только наездами, в письмах, по телефону…

Время разговора закончилось, а Максим так и не сказал самого главного, что деньги перечисляет. Пришлось заказывать новый разговор. Связь с Курском могли дать только через три дня.

Это длилось больше года. Он ходил в отделение связи и разговаривал с Курском. Каждую неделю. Запретил Нюране его вызывать, только сам. Ты же разоришься! Не обеднею! Хотя пришлось продать ружье и винтовку – самое ценное и дорогое. За спиной шептались: дед Максим рехнулся на старости лет. Ему было плевать. Сын Сергей, угрюмый молчун, не выдержал: может, хватит людей потешать? Хватит, да не отпустит. Где дуракам веселье, там ему начхать. Акулина, жена, от ярости даже болеть стала меньше. Теперь ее стенания, упреки и проклятия сыпались на голову мужа-«изменшшика». Акулина в общем-то право имела, и если бы тихо горевала, Максим бы, возможно, и ласковее стал с супругой. Но когда Акулины грязные проклятия обрушились на «курскую лахудру, змею подколодную, разлучницу», пригрозил:

– Еще слово худое про нее скажешь – уеду!

– Куды, пень деревенский?

– Туды, к ней.

– Очень ты нужон! Конюх! Ей-то, докторше заглавной!

– Пусть и не нужон. На пороге лягу и до скончания лежать буду. Хоть так, да рядом с ней. Не с тобой! Всё поняла?

Поняла и заткнулась. Присмирела.

Жизнь Максима не то чтобы приобрела смысл, планы, мечты, а наполнилась волнением, трепетом, ожиданием. Любовь вернулась, да никогда и не умирала. Но теперь она была другой, небесной, не как в молодости, без лютой жажды обладания. Какое уж тут обладание. Права Акулина: где Нюраня и где он. Может, Нюраня из милости с ним общается. Ему без гордости. Он бы на паперти поселился в ожидании ласкового слова любимой, протягивал бы к ней руку и молил. Был готов на любые унижения, а их не потребовалось. От него требовалось только платить – по тридцать копеек за минуту, рубль пятьдесят в неделю, больше позволить себе не мог. Пять минут – это мгновение. Но ведь есть еще предвкушение, дорога на почту, ожидание вызова, плакат на стене «Храните деньги в сберегательной кассе». Круглощекая женщина на плакате стала почти родной. Она слушала разговоры Максима, протягивала сберкнижку и бодро улыбалась. В отличие от живой телефонистки, которая смотрела на Максима с бабьей жалостью. Его глупо было жалеть, ему следовало завидовать. Возвращался домой, переваривал услышанное, знал, что через неделю снова услышит Нюраню. Было так хорошо, что даже курить не хотелось.

Говорила в основном Нюраня. Он вставлял комментарии и задавал уточняющие вопросы. Она часто смеялась, она всегда была смешливой. Максим, я тараторка, да? Вот и нет! Если кому-нибудь из моих коллег или сослуживцев сказать, какие я трели выдаю, не поверят. Я очень строгая! Я за каждую небрежность или ошибку стружку снимаю. У меня подчиненные как буратины выструганы. Веришь? Конечно, верю. А меня-то в селе в старые придурки записали. Не понимаешь? По телефону редко кто звонит, по крайней надобности, а я каждую неделю Курск вызываю. Да не волнуйся! Тебе есть дело до тех, кто чмутит? Сплетничает, я совсем забыла это слово. Я так много забыла! Зато ты другое выучила. Рассказывай дальше.

Нюраня рассказывала про бурление и суматоху, письменно-телефонную, которую наделал Анфисин клад, то есть его остатки, государством выделенные.

Двенадцать тысяч – деньги, конечно, немалые, можно купить два автомобиля «Жигули», если бы те продавались свободно, а не в десятилетней очереди. Но если сумму поделить на всех потомков Анфисы Ивановны, включая «алиментных» детей Степана и близнецов, которыми беременна жена Кости, на холодильник каждому не хватит. А тут еще Марфа учудила: заявила, что ее сыновья Митяй и Степан, а также их дети и внуки наследства принять не имеют права. Потому, видите ли, что «Анфиса Ивановна Митяя отбрасывала». Степан возмущается: «Меня-то она даже не видела! Может, полюбила бы, привязалась и сделала главным наследником. Дело не в деньгах, а в принципе!» Узнав, что двоюродные братья вычеркнуты из списка, Василий написал, что и он ни копейки не возьмет – поди не бедный, без пяти минут академик. Егор предложил отдать деньги плохо финансируемой биологической станции, которая занята спасением черноморских дельфинов. Анфисы Ивановны старания – на дельфинов?! Марфа едва не заработала инфаркт. Уж лучше Аннушке, то есть монахине Елене, на церковь. Вспыхнул эпистолярный бунт, подкрепленный телефонными переговорами. Оплачивать религию – мракобесие и отсталость. Никогда! Илюша выдвинул идею «отгрохать» в Погорелове памятник прабабке, благо имелся ее портрет, а фигуру можно скопировать с Тани. Но представить, что Анфиса Ивановна будет каменным изваянием маячить посреди села? Она ж не Ленин, монументы которого имеются во всех городах, а бюсты – на железнодорожных станциях. Главное, были бы наследники людьми богатыми, не нуждающимися! Но ведь все жили от стипендии до стипендии, от зарплаты до зарплаты, от пенсии до пенсии. Портрет мамы висит в квартире Камышиных. Нюраня этот портрет хорошо помнит, старый, еще до реставрации Митяем. Молодежь говорит: девушка в наряде как из ансамбля народной песни. Взгляд надменный, даже презрительный, губы в чуть заметной усмешке. Подпись на обороте «Царь-девица 1888 г. Сибирь». Как заметил Александр Павлович, жизнь монарших особ нередко заканчивается на эшафоте.