Кирилл Берендеев - Продавец воды

И так далее, и тому подобное. Кто-то и вовсе поминал османов, как освободителей, кто-то зрел еще глубже, именно там находя хоть какие-то источники благости для страны и населявших ее жителей. Совсем уж отчаянные добирались и до времен первых халифов, а некоторые и вовсе уходили в античность. Эллинизм, привнесенный Искандаром – вот истинный пик развития нашего убогого общества, был две с половиной тыщи лет назад, так до сих пор и не превзойден.

И споры эти длились и длились, покуда спорящие не начинали сипеть горлом и надсадно кашлять. Тогда уже они смирялись с одним – с Европой. Которая, хотя и гадила им во все времена, но на которую всегда хотелось равняться, что в эпоху завоевания государства полководцами Искандара, принесшего им и культуру и мудрость эллинизма, что во времена нынешние, когда та же страна отворяет ворота беженцам, невзирая на кризис, что нещадно утюжит гордых греков уж который год подряд. Европа всегда оставалось презираемой, ненавистной, но заветной мечтой. О которой вслух говорят одно, а внутри думают совсем другое. Иначе, зачем бежать в те края, искать помощи и приюта?

Так было и в правление османов, и при эмире. При Старике, его сыне, и тем более, позднее, когда республика покатилась под откос. Неудивительно, что и Дулари вынесло в эти края. Именно вынесло, сам до Германии Халил вряд ли бы добрался. После освобождения он радовался уже тому, что нынешних хозяев много, и они почти ничего не поручают ему, чаще всего он, по старой, вбитой палкой или долгом привычке, сам вызывается исполнять то или иное нехитрое занятие. Осознание того, что он свободен, пришло куда позже, верно, уже, когда Халил оказался в Иордании.

Интересно, а каким путем до Мюнхена добрался его хозяин? Да долго ли он здесь? Прежде Халил не встречался с ним, ни при переселении из отбитого у шиитов родного города, ни в лагере под Амманом, ни на Лесбосе, ни еще дальше, куда волокла, вслед за другими мигрантами, его судьба, дотаскивая до столицы Баварии. И только тут лоб в лоб сталкивая с прежним владыкой.

Когда патриотично одетая официантка принесла все, что пожелали гости, Халил осмелился спросить. Ахмад ответил охотно, будто давно ждал этого вопроса:

– Не слишком долго. Прежде занимался иными делами. Вот таких, вроде тебя, надо приютить, согреть, выдать пропитание и похлопотать за них, обеспечив вид на жительство. Ну а до того вообще перетащить через тьму невидимых границ в саму Германию.

– Так вы, уважаемый, сразу занялись обустройством беженцев?

– Отнюдь нет. И называй меня на ты, здесь так принято, – Халил спешно кивнул. – Мне ж самому надо было как-то встать на ноги. А что лучше позволяет это сделать, как не сотрудничество с полицией и таможней? Скажу честно, сперва я занялся делом, довольно низким, настучал на парочку паразитов, из тех, что особо рьяно поддерживали Гафура и его шайку. Всем хочется сладкой свободы и бесплатной халвы – они не исключение. Меня зауважали, а вскоре сделали главным по распределению беженцев. Ты ведь знаешь здешнее правило – организация, что забирает мигрантов с континента, привозит их в страну приписки. Тобой, равно как и мной, занимались «Воды Нептуна», немецкая, пуще того, баварская контора. И вот результат – мы оба оказались здесь.

– А как давно ты уехал из страны, уважаемый? – Халил применил единственную возможную форму обращения на ты в такой ситуации. Немецкий язык оказался гибче арабского в подобных вопросах, аборигены могли тыкать друг другу, но очень вежливо, как если бы общались с важным человеком, покровителем, или старинным другом. При этом само местоимение писалось с заглавной буквы и обставлялось соответствующими обращениями в устной речи. Ахмад уловил это, но либо не придал особого значения, либо посчитал подобное обращение единственно верным.

– Да как Гафура согнали, с самого начала войны. А ты сам? – забыл, пришлось напомнить. – Всего-то? Ну, так у тебя все впереди. Хотя и позади, думаю, было немало. С того момента, как от меня удрал.

– Я не удирал.

– Тебя вынудили, знаю. Так бы не ушел.

Халил замолчал. Он прав, сам бы так и оставался до последнего преданным, молчаливым, послушным слугой, если не самого Ахмада, так жены его. Для него тогда не имел значения хозяин, главное оставалось – служить. И это служение он отрабатывал и в лагере беженцев, и только потом, когда наконец-то осознал, что он и где он…. И то не по своей воле.

Вот странно, все по чужой. Выходит он, молодой хозяин земли, действительно, плоть от плоти своего народа, представители которого всегда считали себя и униженными и оскорбленными другими нациями – сколько лет в подчинении, то у одних, то у других соседей – но и находили в этом повод для собственной странной гордости. Которую все же предлагалось домысливать мало кому ведомыми свершениями.