Марина Смелянская - Странствующий оруженосец

– Сено Жан привез… А остальное – Виглаф, – нехотя ответила Мари, и Мишель, не донеся до рта, вылил похлебку обратно в плошку.

– Какой Виглаф? – настороженно переспросил он, держа пустую ложку на весу.

– Из замка, – не понимая, что так поразило Мишеля, сказала девушка. – Старый конюх. Он приходит ко мне, помогает по хозяйству, выполняет разную мужскую работу, которая мне не по силам. И раньше помогал, когда мама еще была жива, и до меня. Я его всю жизнь помню – огромный такой, высокий с белыми волосами и бородищей… Он мне как дед… – жалобно закончила она.

Мишель, опустив ложку, принялся постукивать ей по столу. Ухватив намеревавшегося попробовать похлебку котенка двумя пальцами за шкирку, ссадил на пол. «Других Виглафов, да еще двойников нашего, в округе не водится, это точно… Хотя… ну конечно, он же говорил, что у него в дальней деревне живет то ли племянница, то ли еще какая седьмая вода на киселе, ходил туда с узелками, бывало, оставался на несколько дней… Так вот она, племянница-то! … Вот это колдовство!»

– Что такое? – испуганно глядя на Мишеля, проговорила Мари. – Я что-то не так сказала, сир?

– Да так, ничего, показалось… – рассеянно сказал Мишель и постарался побыстрее перевести разговор на другую тему, чтобы рвущийся наружу смех над собственной трусливой мнительностью не испугал Мари еще больше: – Расскажи мне лучше о своей матери.

– Что, прямо сейчас? – замялась Мари, опустив глаза и мусоля в пальцах хлебный катышек.

– А почему бы и нет? – Мишель начал догадываться, если он будет настаивать и требовать, тем труднее девушке рассказывать свою, скорее всего, безрадостную историю. Поэтому он допил остывшую похлебку прямо из миски, встал из-за стола и, оглядевшись, устроился на лавке, подстелив свой плащ. Заложив руки за голову, он сказал:

– Я тебя слушаю.

Котята затеяли возню под столом, то и дело прыская из-под него в разные стороны.

Некоторое время девушка молчала, водила кончиком косы по губам, собираясь с силами или подыскивая самые трудные слова начала, и, наконец, заговорила.

– Сколько помню себя, я жила вдвоём с мамой здесь, кто был моим отцом – понятия не имею, никогда не видела его и ничего не слышала о нем от матери.

– А кто была твоя мать? – снова спросил Мишель, чувствуя, что Мари теряет желание продолжать беседу.

– Ее считали колдуньей, – медленно произнесла девушка. – Как и меня…

– Она тебя всему и научила? – помог ей Мишель.

– Да нет… – Мари пожала плечами, склонив голову на бок. – Я сама. Мама объясняла мне только, какие травы целебные, какие ядовитые, как и что лечить ими, сочетания, как готовить настои и отвары… А про остальное она не говорила.

– Расскажи мне о ней. Что она делала? – повернув голову и посмотрев на Мари, Мишелю показалось, будто она так глубоко ушла в себя, в свои воспоминания, что не слышала слов Мишеля, и ему пришлось повторить их и добавить: – Если не хочешь говорить – не надо, я не буду тебя принуждать.

Словно продолжая начатый в своих мыслях разговор, Мари сказала:

– Нам так хорошо жилось вдвоем… Она была тихой, доброй, ласковой, никогда не ругала меня, очень любила. И к людям такая же – любую просьбу выполнит, боль снимет, тоску прогонит. Стали говорить, будто она все ворожбой да заговорами делает, и понемногу вся деревня отвернулась от нее. Ей пришлось перебраться в пустовавшую избушку лесника, которого загрызли зимой волки, потому что дом, где она жила в деревне, однажды подожгли и она чудом спаслась… Красный петух… Мама не любила про это говорить. Я родилась уже тут…

Кошка спрыгнула с лавки, подошла, неслышно ступая мягкими лапками, к Мари, потерлась о ее ногу, обутую в ладный кожаный полусапожек. Наклонившись, девушка подняла ее на руки, усадила к себе на колени, и кошка свернулась в теплый урчащий клубок, прикрыв нос черным кончиком хвоста.

– Хотя в деревне маму и не терпели, все равно часто ходили к ней – кто за снадобьем, кто за советом. Она никому не отказывала и никогда не просила ничего взамен, крестьяне сами отплачивали ей за доброту, – Мари невесело усмехнулась, – только почему-то стыдились своей благодарности, подкладывали тайком под дверь то мешок с мукой, то узелок со всякой снедью. А за глаза поносили, как могли, би мне вслед кричали – ведьмино отродье. Я все понять не могла, зачем мама им помогает, если они ее так ненавидят, если они такие злые и неблагодарные, не понимала и ее объяснения. Она говорила, что не может отказать просящему, чувствует боль и горе, как свои, будто что-то ломается и необходимо починить, иначе случится непоправимое. И так сильно это желание, что пресечь его нельзя. Теперь я знаю, о чем она говорила, потому что сама все это однажды ощутила. Когда кому-то больно, особенно ребенку или зверю, кажется, будто мир, как лед, растрескивается на мелкие осколки и вот-вот осыплется, если ты не прекратишь боль…