Петр Алешковский - Арлекин

А ведь как безоблачно и удачно все начиналось… Неужто это наказание за предательство общего дела, что замышляли когда-то с Тредиаковским и Ильинским? Он не устоял против соблазна, польстился на посулы Волынского, коего никогда не любил, и через то погиб?

Тягостные мысли все больше и больше убеждали в виновности глубинной, виновности перед самим собой. Никогда так не бывало прежде – казалось, никакое раскаяние не спасет, ибо смятение породило неверие в собственные силы, лишило воли. В книгах любимых классиков искал он ответа на мучившие вопросы, пытался доискаться до основы, вывести закономерность случившегося. Однажды на ум пришла лекция Малиновского, читанная в давние годы в славенской академии, и, припомнив ее, он бросился к античным риторикам и нашел наконец точное всему объяснение. Древние мудрецы знали, как неотрывно связаны судьба человеческая и история – словно про него писано было рассуждение о том, как следует строить трагедию главного героя. «Герой в трагедии не может быть безукоризненно чист, откуда бы тогда рождались страсти? По крайней мере герой живет посередине между добром и злом, ведь для возбуждения большего накала следует устранить то, что действует неприятно. Вина героя должна быть наиболее простительная, зиждущаяся не на его испорченности и злой натуре; под влиянием другого лица или противоположных качеств или в силу страсти, чрезмерного влечения совершает он роковую ошибку. Например, может он заблуждаться в том, что считает благом, поэтому вина его кажется мнимою. Но она есть и влечет за собой несчастье. Чтобы впечатление было более действенным, проникало в душу, следует сперва провести героя через счастливые, удачливые годы. Падение, крах – перемены судьбы не должны быть случайными и обязаны вытекать из изложенных выше опрометчивых поступков».

– Верно, как верно, – прошептал он, содрогаясь.

Ведь и Малиновский пал, в заблуждении своем считая благом губительное для государства. Но и Волынский! Волынский, каков бы он ни был как человек, как деятель государственный он выше и Бирона, и Куракина, и многих оставшихся у власти. Он также по-своему пекся о благе российском. Но что есть благо?

Сам он попал под мельничное колесо событий или нехорошая судьба, злой Рок тяготеет над ним?

Поучение древнего ритора все объяснило: не следует искать причины краха, падения в обстоятельствах – они вытекают из поведения человека. Сам он удостоил себя трагической судьбы, сам вылепил ее, своими руками. И жизнь показалась вдруг словно списанной с древней книги, построенной по четким, как математическая формула, законам – лишь раз ошибившись, спутав плюс с минусом, он перечеркнул ее, разрушил, содеял трагедию. В том же, что жизнь его – трагедия, он не сомневался. Он лишь ждал развязки.

Не потому ли двадцать седьмого июня против собственной воли потянуло его на Сытный рынок – небольшую, огражденную сараями и магазинами торговцев площадь около Петропавловской крепости? Он пришел рано, боясь опоздать. Страх и какое-то необъяснимое чувство, многократно сильнее обыденного любопытства, гнало его сюда, к эшафоту, к концу, кровавому окончанию истории, невольным соучастником которой он оказался. Он пришел и, забравшись на высокий прилавок, издалека все разглядел.

Публичные казни в те поры в Петербурге были редкостью. Обычно все совершалось в тиши крепостных стен, а посему зевак собралось неисчислимое множество. Кроме того, любопытных подстегивала важность ожидаемой экзекуции. Хотя поименно «некоторые важные злодеи», приговоренные манифестом, публично читаемым накануне, не были названы, все знали громкие имена несчастных: глава заговора – обер-егермейстер и кабинет-министр Артемий Петрович Волынский, гоф-интендант Петр Михайлович Еропкин, обер-штер-кригс-комиссар Федор Иванович Соймонов, президент Коммерц-коллегии граф Платон Иванович Мусин-Пушкин, советник Берг-коллегии Андрей Федорович Хрущов и два секретаря: Эйхлер и де ла Суда.

В восьмом часу, когда утреннее солнце вовсю уже светило над городом, из ворот, Петропавловской крепости потянулись подводы с государственными преступниками. Осужденные сидели по двое на подводе. Караул гвардейцев верхами окружал это медленно приближающееся шествие. Сразу же по всезнающей толпе прокатился слушок, что старика Мусина-Пушкина, страдающего подагрой, в последний момент велено было оставить в крепости. Там ему урезали язык и отнесли в каземат дожидаться последующей участи. Шестерым же предстояла публичная казнь.