Петр Алешковский - Арлекин

Все же был он человек и слаб был, как слаб бывает человек, волею обстоятельств вытащенный на свет из глубокой тюремной ямы и вмиг вознесенный, вопреки убеждениям, что позабыт навечно, до скончания дней своих, он втайне возносил хвалу спасителям, радостно улыбался, поводил распрямившимися сразу плечами и гордо и всепонимающе смотрел на тех, кто вчера ещё боялся подать ему руку, кто вчера еще делал вид, что знать не знает о его лишениях. О, удача – мгновенное счастье! И забыл, казалось, все, о чем передумал, будучи изгоем; опять увлек его поток жизни, и весна за окном стала сразу полна таинственного, многообещающего смысла, и хотя Василий Кириллович никогда не был, как он считал, безрассудным человеком, но тут целиком отдался своему торжеству, неожиданному торжеству, а оттого более действенному, опьяняющему, ошеломляющему, лишающему собственной воли и трезвой мысли. Опять был он зван во дворец, опять предстал пред очами высокой, великой, венценосной Анны, и никто, никто! не смеялся над ним, все только сочувственно шептались, когда он целовал руку на выходе, и миг вновь был, как и десять лет назад, велик и неповторим!

Затем, в последних числах апреля, предстал он, по велению свыше, перед судебной комиссией и изложил и написал все, как было на самом деле. Судьба еще раз, теперь-то в последний, столкнула его с Артемием Петровичем Волынским, и наконец восторжествовала справедливость. Он не мог и полагать, что опять, как и всегда до того, был он пешкой в сложной закулисной игре – он выполнял гражданский долг, не злорадствуя, но не испытывая сострадания к поверженному деспоту.

Всего два, но роковых, было основания у следствия, чтобы возбудить дело. Первое – записка, поданная Артемием Петровичем Волынским в Петергофе императрице, расцененная как донос на лиц, приближенных к престолу. Тут требовали от арестованного по закону, зная заранее, что не сыскать ему доказательств подлинных преступлений, свершенных оговоренными персонами против короны. И второе – личная жалоба Бирона, истинного губителя, поскольку побои секретаря Тредиаковского казались ему, да и большинству иностранных дипломатов, присутствовавших при безобразной, самовольной экзекуции, примером безнаказанного оскорбления, нанесенного владетельному герцогу приватной особой. Здесь вопросы личной чести смыкались с интересами государственного престижа.

Фортуне вольно было свести два этих основания, два этих пункта обвинения, как и двух главных свидетелей; и если один – Тредиаковский – не имел никаких поводов опасаться гнева следственной комиссии, то другой, имевший непосредственное, но косвенное касательство к написанию столь опасного документа, посчитал себя погибшим, подобно неожиданно арестованному покровителю. То был Василий Евдокимович Адодуров.

Ничто, ничто, казалось, не могло уже спасти. Василий Евдокимович, вызванный в страшные стены Тайной канцелярии, не чаял выхода из них. Странно было лишь, что не арестовали, а наказали приказом явиться. Он просчитался в одном – следствию важно было обличить Волынского, а личности столь ничтожные, как Адодуров, привлекались как свидетели сооружаемого судебным комитетом и не существовавшего в реальности государственного заговора. Посему, когда предложено было описать все, что доподлинно известно, вдруг в тоне приказа блеснул Василию Евдокимовичу лучик надежды. Все силы собрал он в кулак и выдал показания обстоятельные, правдивые, в коих роль его, и в самом деле незначительная, мелкая, сводилась к труду подневольного переводчика. То есть ничего-то он не присочинил и лишь постарался обелить себя, отвести подозрения, если таковые имелись.

«В июле месяце, – писал он, – приказал помянутый Артемий Петрович Волынский переводить мне в своих покоях с русского на немецкий язык челобитную к Ея Императорскому Величеству, в которой предлагал он свое оправдание против поданных на него пунктов от некоторых от конюшенных заводов отставленных персон и просил себе награждения под претекстом своей крайней бедности, и что он себя по своему чину содержать весьма не может; а притом приобщил на особливом листу и свои рассуждения о бываемых при дворе поступках. Все оное, т. е. как челобитную, так и соединенное с оною прибавление сочинял он сам, в чем я, кроме переводу, не имею никакого участия. И хотя я переводил тогда с подьяческой руки, однако же он всегда русское свое сочинение вновь переправливал и почти ежедневно в оном делал перемены, которые потом и в немецком переводе переправливать надлежало. Впрочем, не может мне ныне ни всего содержания оной его челобитной, ни имян тех персон, против которых он себя тою челобитной оправдать надеялся, совершенно упамятовать и, следовательно, здесь обстоятельно того описать, потому что я всегда и перевод и оригинал принужден был оставлять в его доме; а когда иной перевод уже окончен и по его приказу мною ж и переписан был, то взял он как черное, так и белое все опять к себе и повез с собою в Петергоф, где Ея Императорское Величество с своим двором находиться изволила».