Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

Вайтцель попросил у него разрешения на выпуск своего журнала. Жолливе на это ответил: По мне, так пишите хоть по роману в день. Но я не допущу, чтоб во вверенных мне четырех департаментах печатался этот ваш листок.

Еще несколько лет назад подобный ответ, полученный из уст немецкого князя, стал бы набатом и поднял на борьбу всех журналистов до единого, пишет Эмерих и добавляет: В наше время уже ни один голос не поднимется столь легко против многочисленных утеснений. Ибо революция оставила после себя множество имен, само упоминание которых оправдывает террор. Одного из них люди и поныне называют сорвиголовой, террористом, заклятым врагом любого правительства. Он как раз собирается, будучи английским наемником, поработать над созданием немецкой республики, дабы тем самым ввергнуть в беспокойство весь континент… В ужасе я откладываю перо.

Едва были опубликованы первые письма Эмериха, как в Майнце начались розыски их автора: вся корреспонденция вскрывалась, подозрительных допрашивали.

Неустрашимый Эмерих между тем смело бичует угнетающие народ высокие таможенные пошлины (ни одна газета не отражает истинных настроений в народе и в правительстве), яркими красками рисует контрабандную торговлю, ведущуюся через Рейн (жаль, что у нас так мало карикатуристов), осуждает высокие налоги, ложащиеся тяжким бременем на плечи народа, и ежедневные распродажи имущества неплатежеспособных: теперь из Пфальца, где республика всегда имела наиболее горячих своих приверженцев, эмигрируют крестьяне.

Архенхольц слегка порицает Эмериха за грубоватую манеру изложения, но не сомневается в правдивости его материалов, французским властям он предлагает выступить с опровержением. Вместо этого на распространение его газеты в рейнских департаментах налагается запрет.

Эмериха, давно уже ходившего под подозрением, арестовывают, его бумаги опечатывают; Юнг, один из комиссаров полиции в Майнце, ничем не может помочь другу, ему остается разве что подать в отставку.

До следствия дело, однако, не доходит. Французский министр полиции Фуше покрывает своих подчиненных и, недолго думая, приказывает депортировать этого причиняющего столько беспокойства журналиста через Рейнский мост в Кастель: он, дескать, британский агент.

Вы только представьте себе положение человека, говорит Архенхольц, который всю жизнь истово преклонялся перед первым консулом Бонапартом, и вот теперь, не выслушав и не определив степень вины, его попросту выдворяют из нового отечества.

Но тот, кто в оковах, лишь очищается гневом…

Бушующего Эмериха тут же сажают под замок, а он неистовствует, как душевнобольной. Они готовы расстрелять меня по законам военного времени, кричит он.

Выпущенный на свободу, он в панике бежит к Рейнскому мосту, и, стоит кому-нибудь из прохожих задержать на нем взгляд, ему уже кажется, будто за ним следят. Его отвозят в Вецлар к отцу, затем в лечебницу в Вюрцбург. Он умирает мучеником правды, так и не дожив до золотого века, который сам же предрекал.

Гёльдерлин, одиноко живущий в Нюртингене, не желает никого видеть и слышать. До тех пор пока мне не будет становиться легче на душе при выказывании интереса к судьбе друзей моих и ко всему, что меня трогает, до тех пор буду я пребывать наедине с собой и — возможно, из естественного жизненного инстинкта — принимать отсутствующий вид. Ты не поверишь, сколь я мучаюсь от этого, и уже давно.

Так он писал Эмериху.

Быть может, ты работаешь все дни напролет, прихватывая даже часть ночи, и потому не подаешь о себе никаких вестей, даже не приехал ни разу, жалуется из Штутгарта Ландауэр.

Шеллинг, видевший Гёльдерлина летом 1803 года, потрясен его видом, считает, что он окончательно повредился в рассудке и на родине уже нет надежды вновь поправить его здоровье; в Иене он предлагает Гегелю вместе позаботиться о поэте.

Однако Гёльдерлин — он целыми днями бродит по окрестным полям и нередко является домой в совершенном изнеможении — почти утратил былую горячность, он больше не отвечает на письма, живет лишь своими переводами Софокла, пишет длинные стихотворения и утверждает, что любовная лирика — это в конечном итоге всего лишь усталое паренье над землей; совсем другое дело — высокое и чистое ликованье «Гимнов отечеству», он набрасывает строчки одну за другой, вписывает между ними новые, дабы пребывала земля в доброй гармонии с небесами и лучи света, являющегося особым проявлением этой гармонии, не падали бы на землю косо или же обманчиво-изыканно. Многое ведь зависит от угла видимости внутри самого произведения, а еще от того внешнего квадрата, в котором произведение это помещается.