Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

Досточтимейший! — пишет он Шиллеру. Что, если мне перебраться в Иену и попытаться употребить здесь бóльшую часть моего времени на чтение лекций. Уже много лет я постоянно обращаюсь в занятиях своих к греческой литературе и вправе полагать, что сумею быть полезен молодому поколению, открывая ему удивительную точность древних в обхождении со словом, проистекающую из огромного их духовного богатства.

Я искренне прошу Вас об этом, досточтимейший! Надеюсь, что Вы отнесетесь к некоторому неизбежному моему самовосхвалению с обычной Вашей снисходительностью. И еще пребываю в надежде, что Вы не отвергнете открывающуюся перед Вами возможность озарить новым светом дальнейший мой жизненный путь.

И все в таком приниженно-вычурном стиле, отчаянный крик о помощи, оставленный Шиллером без ответа. Тем самым Шиллером, что как раз в марте 1801 года пишет Гёте: столь много развелось в наше время людей широко образованных, кои удовлетвориться могут лишь самым прекрасным и возвышенным, при этом, однако, сами оказываются бессильны создать нечто хотя бы просто хорошее. Им заказан путь от субъекта к объекту, между тем я полагаю, что именно этот шаг делает подлинного поэта.

И Гёте отвечает: Что касается больших ожиданий, прилагаемых ныне к поэтам, то и я склонен держаться того же мнения — не так-то легко рождаются из них поэты настоящие. Чему, к сожалению, мы столь часто становимся свидетелями в наши дни.

пишет Гёльдерлин, он пишет без конца, гимны и элегии.

Лишенный покоя, он странствует между Нюртингеном и Штутгартом (я должен отправиться в независимую жизнь [83] Я должен отправиться в независимую жизнь… — В текст вкраплены цитаты из письма Бёлендорфу (4 декабря 1801 г.). , вновь решается он покинуть отечество (остается надеяться, что я встречу еще добрых людей), в декабре он отправляется во Францию, туда, где в далеком Бордо, в доме консула Майера, ожидает его место домашнего учителя и проповедника (уж лучше мне находиться по ту сторону границы); он радуется заранее тому, что увидит море и солнце Прованса (я делаю, что я могу, и так, как могу); грех и безумие — искать такого пути, что не грозил бы никакими случайностями, ибо все мы едино порастем травой.

Впрочем, я хочу и должен оставаться немцем хоть на Таити, если меня загонят туда сердечная тоска и потребность в куске хлеба.

Но я им не нужен.

Ни перед чем не испытывать страха и уметь выносить многое — так он пишет.

Долгий путь из Страсбурга в Лион, большей частью пешком, дорога тяжелая, к тому же нередки задержки из-за разливов рек. Наводящие ужас снежные вершины Оверни, непогода и глухомань, пронизывающая холодом ночь и заряженный пистолет возле грубой постели.

Такое впечатление, будто спуск в долину длится уже месяцы.

Мощная стихия, небесный огонь [84] Мощная стихия, небесный огонь… — Далее следует монтаж отдельных фраз из письма Бёлендорфу и отрывков стихотворения «Воспоминания». и покой в душе живущих здесь людей, их довольство и неприхотливость. Последние дни я шел уже через весну. Светлая Гаронна и сады Бордо. Вы будете счастливы, сказал мне мой консул. Печальная, пустынная земля. Бедные хижины юга Франции. Изредка красивый пейзаж. Когда в стране олив, в прекрасной дали пылает солнце. Мужчины и женщины, взращенные в страхе перед патриотическими распрями и голодом; в местностях, граничащих с Вандеей, полное запустение. Фонтаны у дорог, травой поросших, не ведающие ничего деревья средь пустыни. А во дворе смоковница растет. И сердце земли распахнулось, Гаронна во всю свою ширь. Что-то атлетическое есть в жителях юга, сохранившееся на развалинах античного духа.

Но где мои друзья?

Нехорошо жить мыслями бездумными людскими. Иные боятся добираться до истоков; исток же всякого богатства в море. Разверзлись окна в небе, и дух тьмы высвобожден, он всю страну уже оплел словами на многих языках, теперь неукротимых, во прах он обратил ее, но пробил час.

Жаркий полуденный час в июне 1802 года, сонный Нюртинген — и вдруг он, сломленный уже духовно и физически, появляется в материнском доме, выставляет в необъяснимом приступе ярости за дверь всех обитателей, уставившихся на него в полном недоумении, — так повествует об этом его биограф Кохер; другой биограф, Шваб, описывает внезапное его появление в комнате поэта Матиссона: изможденный человек с глубоко запавшими глазами и безумным взглядом, с длинными нечесаными волосами, заросший бородой и одетый как нищий подходит прямо к поэту и, поскольку тот не узнает его, произносит тусклым, бесцветным голосом: Гёльдерлин. Господин поэт долго не может оправиться от потрясения, вызванного этим визитом.