Эрик Нойч - Встреча. Повести и эссе

«И уже нет ни двух, ни трех, ни тьмы тем; и тело с духом уже не отделены так друг от друга, что одна субстанция принадлежит времени, а другая — вечности, они теперь одно, все принадлежит себе, все есть время и вечность в одном, все видимо и невидимо, переменчиво и неизменно, все — бесконечная жизнь».

Она посылает Беттине как раз те свои сочинения, в которых она, преображаясь в самые разные облики, ищет путей к первоначалам, бурлящему хаосу, спускается в подземный мир, к матерям — туда, где еще не разделены сознание и бытие, где царит единство, первозданная материя, канун творения. Путнику, что мучится своим сознанием и жаждет небытия в материнском лоне, духи земли говорят:

Беттина с энтузиазмом подхватывает идеи подруги, воодушевленная этим обращением к силам, происходящим из «материнского лона», а не так, как Афина Паллада, — из головы Зевса, то есть из отцовской головы; в противоположность традиционным источникам классики здесь обращаются к архаическим, отчасти матриархальным моделям. Миф прочитывается заново, и к безраздельно царившему до сих пор греческому мифу добавляются древняя история и учения Индии, Азии, Востока. Европоцентризм поколеблен, а с ним и единоличная диктатура сознания: силы бессознательного, ищущие выражения в инстинктах, желаниях, снах, в полной мере воспринимаются, учитываются и описываются в этих письмах. В результате неимоверно расширяется круг опыта и круг того, что осознается как реальность. «Все нами выражаемое неизбежно должно быть истинным, ибо мы это ощущаем».

Истина ощущения для нее вовсе не право на расплывчатость. Иногда она охлаждает пыл своей подруги: «Не думаешь ли ты, что, когда ты впадаешь в экстаз, когда будто легкое опьянение овладевает тобою, это и есть пресловутый невыразимый дух?» Или снова и снова предупреждает ее о необходимости изучения истории прежде всего:

«Потому-то история и представляется мне столь существенной для того, чтобы влить свежую струю в растительное прозябание твоей мысли. Будь, ради бога, более стойкой и твердой; поверь мне, почва истории очень полезна, просто необходима для твоих фантазий, твоих понятий. Утративши почву под ногами, как сможешь ты постичь и удержать себя самое?»

И далее следует великолепный поворот, который выражает всю ее и который мог бы принадлежать перу Гёльдерлина:

«Ибо единственно она, эта священная ясность, дарует нам уверенность в том, что нас и впрямь обнимают любовно благосклонные духи».

Обе женщины как бы дополняют друг друга. Глубина их мыслей поразительна. «Мы живем в пору отлива», — пишет Гюндероде Беттине, а та, ужасаясь превращению людей в маски, доискивается до причин своей печали и своего одиночества.

«Я думала о том, что слишком поспешна наша мысль, время отстает от нее и потому неспособно дать нам счастье свершения, лишь одна меланхолия рождается из этого источника жизненных сил, который нигде не находит выхода, чтобы излиться… О, где же то деяние, что увенчало бы наши мечты, дабы не приходилось нам тщетно и горестно бить себя в грудь, сетуя на вялость нашей жизни?.. Вот это было бы подлинным здоровьем, и мы бы научились тогда мужественно прощаться с тем, что любим, и возвели бы новый мир, и счастливы были бы до самых глубин души. Вот о чем я мечтаю — ибо много еще есть дела в этом мире, и, что до меня, мне думается, все в нем ложно, все не так».

Вот о чем они мечтают. А деяние все не приходит, не увенчивает мечту, и сама мечта снова на многие годы оказывается погребенной.

Но сколь бы откровенна ни была Гюндероде с Беттиной (она показывает ей кинжал, который всегда носит при себе, и то место на груди, пониже сердца, которое указал ей врач на случай рокового удара) — о том, что ее волнует больше всего, о своей любви к Крейцеру, она с ней, похоже, не откровенничает. Крейцер, исполненный ревнивой неприязни к семейству Брентано, особенно к Беттине, добивается того, что Гюндероде порывает с подругой. Тяжкий удар для обеих, особенно для младшей; она припадает к ногам госпожи советницы Гёте в Гиршграбене и изливает переизбыток своего чувства на нее и на ее боготворимого сына. Начинается новая глава в ее жизни. Когда подруга ее умирает, она пишет в память о ней некролог — самый справедливый из всех некрологов. Потом она выйдет замуж за Ахима фон Арнима, станет хозяйкою поместья Виперсдорф в Бранденбурге и матерью семерых детей. Многие из друзей юности — ее брат Клеменс, Савиньи — под давлением обстоятельств эпохи Реставрации сближаются с политической или клерикальной реакцией либо просто переходят в ее ряды. Она же в одном из своих писем к прусскому королю по праву может сказать о себе: