Магомед Мамакаев - Мюрид революции

За обедом мать ласково наставляла сына. Ее Дакаш должен быть прилежным, слушаться учителей, не вмешиваться в скандалы. Она нарочно делала это при муже, чтобы он разделил ее беспокойство.

Баянат не баловала детей, но у нее был удивительно ровный характер, вносивший в жизнь семьи покой и сердечную нежность, которой вовсе не было у отца.

Асланбек с улыбкой выслушивал наставления матеря, и казалось, что он во всем будет следовать ее советам. Конечно, он мог сказать, что, если к нему пристанут, он любому даст сдачи. Но зачем расстраивать мать, лучше молчать и не тревожить ее доброе сердце. Да и мысли его были заняты другим…

— Мада [2] Так в семье Шериповых дети называли своего отца Джамалдина. , скажи мне, разве земля не мать для всех людей? — неожиданно спросил он у отца.

— Конечно, — ответил тот.

— А если у всех людей одинаковое право на землю, то почему одним ее дают так много, а другим не хватает даже на посев своего клочка?

Отец внимательно посмотрел на сына. Он впервые подумал, что сын его уже совсем не тот, каким он привык представлять его. Перед Джамалдином сидел не мальчуган, а юноша, пытающийся по-взрослому ответить на вопросы жизни.

— О какой земле ты толкуешь, Асланбек?

Джамалдин впервые назвал сына настоящим именем, а не детским прозвищем. И тон его был серьезный, даже какой-то настороженный. Асланбек понял тревогу отца, но промолчал, боясь, что не сумеет выразить свои мысли.

Отец снова принялся за еду, но вдруг решительно положил ложку.

— Зачем тебе думать об этом? И о чем ты хотел спросить меня? — Он смотрел на сына поверх очков в белой металлической оправе, и Асланбек видел в глазах его беспокойство.

— Да так просто, — смутился юноша.

— Ну, а все же, скажи, кого ты имеешь в виду? — добивался старший Шерипов.

— Да вот вчера в Борое я слышал разговор крестьян, — Асланбек заговорил уже более уверенным тоном, — они жаловались, что им не хватает земли, что у них отняли ее и они должны или умирать с голоду, или драться…

— За что драться?

— Как — за что? За землю! Они говорят, что земля должна принадлежать тому, кто трудится на ней. И они правы, ведь это же справедливо, отец!

Удивленный твердостью, неожиданно прозвучавшей в голосе сына, Джамалдин помолчал, потом, слепка усмехнувшись, произнес:

— Драться-то можно, да стоит ли? Можно ли выиграть в этой драке, об этом ты подумал?

Ответить на подобный вопрос Асланбек пока не мог и, чуть подумав, сказал уклончиво:

— Есть же такие люди, которые умеют драться за справедливость.

— А где они, кто они такие? — Джамалдин и вовсе встревожился.

— Я сам их пока что не знаю, — просто ответил Асланбек.

— Вот что, сын мой, — сказал Джамалдин, слепка повысив голос, — мне уже не раз жаловался на тебя инспектор, господин Родионов.

— Этот инспектор из кожи вон лезет, чтобы выслужиться! — сердито бросил Дакаш.

— Помолчи, когда с тобой говорят старшие! — перебил его отец. — Так вот, господин инспектор жалуется, что ты уклоняешься от прямых учебных занятий, читаешь посторонние книжки и бываешь в обществе людей, которые по возрасту и положению тебе не друзья. Я приказываю тебе заниматься твоим прямым делом — учением. А кончишь учиться, там уж как хочешь: хочешь дерись, хочешь мирись.

Встав из-за стола, Асланбек отошел к окну. Он стоял, опустив голову, иногда поглядывая на мать. Слегка сутулящийся, но еще молодцеватый Джамалдин также встал из-за стола и, нервно поправив свои длинные, пышные рыжеватые усы, прошел в другую комнату.

— Дакаш, не надо перечить отцу, — сказала мать.

— Мама, ты же не знаешь, в чем тут дело!

— Да и знать не хочу. Мне нужно одно: чтобы ты слушался отца, — отрезала мать.

Неожиданно из соседней комнаты вернулся отец.

— Дакаш, — сказал он, остановившись в дверях, — ты не должен обижаться на мою резкость. Пойми, я не против твоих мыслей, но в молодости желания всегда опережают возможности. Мне хочется, чтобы в трудном, да и в любом деле ты поступал со сдержанным спокойствием и осторожностью.

— Мада, — ответил сын, твердо взглянув в глаза отцу, — а не ты ли говорил мне, что жить самому в довольстве и не видеть горя и нужды других — это не мужественно. А ведь тот, в ком нет мужества, — не человек, а низкий раб?

Джамалдин молчал, словно зачарованный открытым взглядом сына, а еще больше — его такими простыми и гордыми словами.

— И об этом хорошо помню, сын мой, — сказал он наконец, но продолжать разговор не стал. Окинув Асланбека внимательным взглядом, он ушел к себе..