Николай Стародымов - Личный тать Его Величества

Удивительно, но теперь, согревшемуся и разомлевшему, погода уже не казалась такой уж противной. Крупные хлопья липухи падали на разгорячённое лицо и прохладно стекали на бородку… Сырой морозец забирался под холщёвую рубаху и было приятно осознавать, что сейчас, охолонув до лёгкого озноба, вернёшься в жаркую избу и опрокинешь в себя ещё стаканчик забористого зелья, которое растекётся по жилочкам живительным теплом.

Вот только бы ещё, для полного удовольствия… Молодое естество его желало удовлетворения похотливой потребности.

Словно ответом на бедовые мужские мысли, накосная дверь за спиной распахнулась, мимо, бедово стрельнув глазами на статного стрельца, попыталась проскользнуть девка.

– Куда спешишь, красавица?..

– В подклеть…

– Покажи, что там у вас в подклети хранится!..

– А не забидишь? – лукаво усмехнулась девка.

– Не забижу! – усмехнулся и Воейков.

Сунув руку в поясной кошель-зепь, достал и показал серебряную монетку-«чешуйку»…

…Потом он расслабленно лежал на груде какой-то мягкой рухляди, отдыхая и в то же время чувствуя, что тело ещё не насытилось полностью, что вот-вот потребует продолжения… Чувствовала это и девка, не убежала заполошно, изображая поруганную невинность…

Ожидала ещё монетки.

– Муж-то где? – спросил Меньшой.

Спросил просто так, чтобы спросить, не особо интересуясь ответом.

– На войне, с хозяином…

– А кто хозяин-то?

– Михайло Афанасьев сын Кривоустов…

– Не слыхал…

– Он всё по войнам… В столицу и не кажется… С войны жёнку, барыню-то нынешнюю, и привёз…

– Почему нынешнюю?

– Так это у нас вторая барыня-то… С первой-то вы бы так вот запросто и не совладали бы, чтобы она вам стол накрывала б…

– Нашего брата-опричника и боярыни, ежели что, привечают, – жёстко ухмыльнулся Воейков.

– Так вот та, покойница, смерть приняла бы, а не поклонилась бы… Она Нащокиным роднёй приходилась…

– Это Злобе, что ли?

– Злобе, ему…

– И что с ней стряслось-то?

– Померла… Родильной горячкой – и померла… Хозяин погоревал, но утешился скоро…

– Что, любитель вас, тетёх? – хмыкнул Ванька.

– А это уж кому кто нужен, – не обиделась, очевидно, помня о монетке, девка. – Кому – тетёхи, а кому красны девки!..

– И то верно, – покладисто согласился мужчина. И тут же отыгрался: – А тебя-то, что ж, тоже барин оценил?..

– Он у нас бедовый… – уклончиво ответила та.

Потом она привычно, по-бабьи, сплетничала.

– Наша-то хозяйка, нынешняя, сказывают, там-то, в Ливонии, прошла огонь и воду… Сначала у орденцев в стане гулеванила, потом у наших ратников… А потом уже хозяин её под себя забрал…

– «Под себя»… – ухмыльнулся Воейков. И добавил лениво: – Что ж он порченную-то взял, бабу-то?..

– Да кто ж его знает… Как-то вроде как обронил: мол, хозяйство хорошо ведёт… А что грешница – так Христос велел таких прощать и жалеть…

– Хм, так-то оно так… – с сомнением протянул Иван.

Однако что возразить на слова девки не знал.

– Но сейчас она строго себя блюдёт… – между тем продолжала колоколить девка. – И никому за это грешное дело спуску не даст…

– Не боишься?.. Со мной-то… Ну, как прознает…

– Да её, небось, ваш-то старшой особо не отпустит… – рассудительно ответила девка. – А так – боязно, конечно… На конюшню-то неохота…

– Что, конюх кнутом наказывает? – не понял Иван.

– Не, хозяйка под кнут редко кого отправляет – сама, говорит, в молодости натерпелась, и никому такого не желает… На конюшню – это наказание у неё такое, для коморных девок… Особенно по зиме-то, нечистое выгребать… В горнице-то чище, чем в хлеву…

Уж что там в избе произошло, Ванька доподлинно так и не узнал. Да и не интересовался, в общем-то, особо.

Только вдруг со двора раздался шум скандала: мужская матерная брань, вязкий чмок впивающейся в плоть плети, женский визг, заполошное детское «Не тронь мамку!..»…

Оправляя одежду, Иван выбежал наружу – девка осталась внутри, юркнув куда-то в закуток.

Посреди двора стояла хозяйка – без кацавейки, в порванном платье, простоволосая, в лёгких комнатных ичетыгах на ногах… Судорожными движениями пыталась накинуть на голову плат, да только тот, перекрутившись в неопрятный жгут, никак не укрывал волосы… Женщина молчала, и во всём облике её чувствовалась полная покорность воле надвигавшегося на неё хмельного разъярённого Сукина; вся обретённая за последние годы надменность её исчезла, и проступил воспитанный всей предыдущей жизнью страх бесправной бабы, за которую сызмальства некому было заступиться.