Олег Красин - Солнечный ветер. Книга четвертая. Наследие

Он прикрывает глаза, вспоминает ту юную девушку, которая произнесла: «Где ты Гай, там буду и я, Гайя» 6. Он вспоминает любовь Фаустины к танцам и цитре, ее неподдельную веселость, когда они проводили время втроем с Луцием, ее первую беременность, свою ревность…

По его щеке невольно сползает слеза, и он думает: «Я становлюсь старым и мягким как воск, ведь душа от горестей теряет твердость. Но нам не дано скорбеть и утешаться бесконечно, потому что конец каждого очевиден. Это лишь вопрос времени. Печалиться здесь можно лишь одному – мы остаемся наедине со своими мыслями и может вести беседу только с самим собой».

Кара Антиохии или о человечности

Еще раз он вернулся к размышлениям о смерти, когда они прибыли в Тарс. Глава городского совета низенький, толстый, с блестевшей на солнце лысой головой человек многоречиво расписывал достоинства императора, чем заставил Марка откровенно скучать. Свита его нетерпеливо перешептывалась за спиной, утомленная долгой речью, а городской глава продолжал упиваться своим голосом. Наконец, Марк знаком показал, что доволен услышанным, и их повели по улицам города, заполненных приветливыми горожанами.

Тарс был маленьким городком, чуть больше Галалы, и до храма Юпитера все добрались довольно быстро. Там они принесли жертву богу-покровителю города, вознесли слова молитвы и благодарности самому могущественному божеству римского пантеона, а затем вышли на площадь перед храмом. Здесь-то Марку представили юношу с черными курчавыми волосами, с миловидным лицом. Он звался Гермогеном и оказался известным в этих краях софистом, которого с восхищением слушали люди.

Марк, всегда привечающий дарования, тоже не преминул послушать юного оратора. За спиной его остановились Помпеян, отец и сын Северы, братья Квинтилии, Пертинакс, Патерн и Пелопатон, вся многочисленная свита, занявшая место почти до ступней храма. Своего сына Коммода Марк специально приблизил к себе и поставил рядом, чтобы тот уже примерялся не только к тоге взрослого гражданина, но и к роли будущего правителя Рима.

Гермоген начал официальное приветствие, вернее, продолжил речь главы городского совета. Голос у него оказался по-юношески звонкими. Он говорил складно. Из розовых уст его текли округлые звуки, вся речь подкреплялась плавными движениями тонких рук. Когда он закончил, Марк попросил его порассуждать о смерти. Что она – благо или зло? Счастье или несчастье?

Гермоген был образованным юношей, он читал Цицерона, а потому понял к чему клонит цезарь. И тут к своему удивлению из уст юноши, почти мальчика, Марк услышал созвучные мысли. Смерть – естественный процесс распада, определенный природой, так же как рождение – это процесс созидания. Поскольку смерть создана и поддерживается природой, то, безусловно, для людского рода она является благом.

Марк искоса посмотрел на стоявших рядом. Коммод, которому давно наскучили официальные мероприятия, речь Гермогена пропускал мимо ушей, поскольку никогда не интересовался философией. Он рассеяно водил сандалией по каменной плите перед собой, как если бы находился на берегу моря и проводил там пальцами ног по песку. Что бы он ни рисовал, какие бы фигуры не представлял, все они оставались у него в голове, куда доступ посторонним, в том числе и отцу был закрыт.

«Мне надо туда проникнуть, в его голову, в его мысли, – подумал Марк, – без этого страшно оставлять на него Рим. А он очень скрытен, мой сын. Только его новые друзья, о которых мне докладывали, Клеандр и Саотер, пользуются его безграничным доверием, они всегда рядом и это скверно. Однако хорошо то, что есть Помпеян, который поможет в трудную минуту. Но это будет уже после меня».

Он переводит взгляд на Помпеяна. Тот весь поглощен речью Гермогена, интерес читается в его глазах, а при особо удачных оборотах речи юноши, он одобрительно кивает. Лицо Помпеяна, которое Марк помнил издавна, тоже постарело за это время. Оно покрылось тонкой сетью морщин, крючковатый нос еще более загнулся вниз. Помпеян стал носить короткую прямую челку на лбу, как бы подражая прическе императора Гая Юлия Цезаря. Но Помпеян не Цезарь, он не стремится к власти.

Братья Квитилии тоже слушали Гермогена с интересом, а вот на лице тучного Пертинакса застыло равнодушное выражение. Пертинакс был таким же, как Коммод, его не увлекали философские упражнения. Он был истинным воином, прямолинейным и грубоватым, и потому Клавдий Север, переваливший шестидесятилетний рубеж мужчина с большим лысым черепом, стоявший возле Пертинакса, казался на фоне него крупным мыслителем, вроде Сократа или Платона.