Екатерина Франк - Под флагом цвета крови и свободы

Он ожидал молчания, долгого и мучительного, но дававшего какую–никакую возможность перевести дыхание; однако Джек просто наклонился, поддерживая его и помогая подняться, а после – без единого упрека стиснул в объятиях, слишком крепких для человека, едва оправившегося от пыток и плена.

– Живой… – только и выговорил он на ухо юноше то нестерпимо–искреннее, что не смог не сказать; и Генри, лишь теперь все поняв окончательно, поднял словно налившиеся свинцом руки, положив их на спину Рэдфорда.

– Прости, Джек. Прости, я… я такой идиот… – прошептал он отчаянно, даже не надеясь быть услышанным; но его капитан, вне всякого сомнения, понял все и даже больше того, что Фокс осмелился произнести. Справившись с собой и немного отстранившись, чтобы глотнуть воздуху, он поднял голову и неожиданно громко, искренне засмеялся:

– Черт тебя дери, Генри! Это ведь твои корабли, а не мои – и тебя, а не меня они выбрали своим капитаном… А ты нашел выход – столкнуть на меня всю тяжелую работу, – с его губ не сходила настолько счастливая усмешка, что юноша и сам следом за ним осмелился улыбнуться, недоверчиво и робко. – Ты хоть знаешь, как далеко от берега твои галеоны придется ставить на якорь – потому что ни в жизнь они не войдут в гавань ни одного пиратского порта! И что ты мне прикажешь делать? Ведь и бросить их вот так нельзя, меня же потом собственная жадность загрызет!

– Но ведь ты что-то придумаешь? – все еще обнимая его за плечи, лукаво прищурился Генри. Джек фыркнул, взъерошив ему волосы:

– Куда ты теперь от меня денешься, конечно, придумаю! Вот только становиться командором мне пока не слишком хочется – от этого слова так и веет образом жизни моего отца. Лучше уж будем с тобой вместе ходить на дело – два капитана, каждый со своей командой, на своих кораблях….

– И все добытое, за исключением доли наших людей, делить поровну, – подхватил Фокс. Джек кивнул:

– Именно так. В лучших традициях любимых рассказов нашей гениальной Эрнесты.

– А насчет всего остального…

– … мы как-нибудь договоримся, – хлопнув его по плечу, снова рассмеялся Рэдфорд, и на сей раз Генри последовал его примеру – уже очень давно ему не было так хорошо и спокойно на душе.

На горизонте, все больше приближаясь, маячил заветный берег спасенной Тортуги.

На Тортуге вовсю шло празднование: бесплатно наливали самым последним бродягам в портовых трактирчиках, лились рекой ром и грог для членов мало–мальски приличных команд, музыка и нестройный пьяный хор доносился из освещенных окон чуть ли не каждого дома, не говоря уже о городских борделях и рыночной площади, где гулянье, начавшееся еще днем, и не предполагалось заканчивать раньше утра.

Был уже поздний вечер – время, когда Морено привыкла либо ложиться спать, либо отправляться на ночную вахту. В доме ее отца, неожиданно оказавшемся в полном порядке: его занимал один из капитанов Джона Рэдфорда, мгновенно и без возражений покинувший особняк, стоило прежнему хозяину появиться на пороге – тоже полным ходом шло веселье. На первом этаже пили матросы, за недостатком места столы выносили прямо на улицу; к ним присоединялось их начальство, и Эрнеста воспользовалась моментом, чтобы покинуть празднование: радоваться одержанной победе столь же искренне, как и все остальные, оказалось выше ее сил.

Сразу же по возвращении на Тортугу она встретилась с матерью и – безо всякого стыда – долго плакала у нее на коленях, со вкусом вспоминая окровавленное тело Рочестера: будь этот человек еще жив, Морено разорвала бы его голыми руками от одной ненависти. Сеньора Фрэнсис, конечно, не отвечала и на половину ее вопросов, пряча шрамы от пыток на теле и болезненно–нервый смех, рвущийся из горла – но Эрнеста видела намного больше: то, как блестели странным, диковатым блеском глаза матери, как она запиналась, пытаясь объяснить, искренне и всерьез, что никак не могла встретиться с дочерью, и просила за это прощения. Морено нисколько не была на нее обижена, она вообще не могла теперь злиться на родителей, столь долго считавшихся ею мертвыми, и про себя лишь молча ужасалась тому, во что годы превратили ее всегда энергичную, веселую и живую мать.

Впрочем, слова отца тоже были сказаны не без оснований. При виде мужа и дочери сеньора Фрэнсис мгновенно преображалась, начиная улыбаться и заговариваясь заметно меньше. Воспоминания о пережитых пытках и одиночестве, по всей вероятности, не смогли овладеть полностью ее сознанием. Действительно, чаще ее мать производила впечатление если не совсем сумасшедшей, то точно не вполне здоровой женщины; однако спустя несколько часов у Эрнесты отлегло от сердца. Сквозь изуродованный временем и – намного сильнее – человеческими руками облик все равно проглядывала гордая, умная и деятельная женщина, которую она смогла запомнить и сохранить в своем сердце. Обнимая ее и отца, Морено на какой-то момент почти забыла о собственном горе.