Лариса Шкатула - Казачья доля - воля-неволя

Урядник Бабкин был разодет так, что глазам смотреть больно.

Люба наблюдала в небольшое оконце, как он в вечерних сумерках подъехал к их двору и привязал у столба своего коня. Прибывший с ним, не иначе, сват, поставил лошадь подальше, у акации. Одет второй приехавший был не в пример скромно. Видимо, чтобы еще лучше подать красоту и наряд урядника.

А на уряднике была синяя свита, пошитая из аглицкого материала, обложенная серебряным позументом. Люба представляла, как толпились у своих плетней соседские девчата – нечасто увидишь столь гарного, подтянутого казака. Пояс на нем был турецкий с кистями, дорогого сукна шаровары и сапоги из синего сафьяна – никто в станице таких сапог не носил. В дорогой казацкой шапке. Картинка, а не казак! Небось, у него и в мыслях нет, что кто-то сможет отказать такому красавцу.

И наряд этот, не иначе, был вынут из сундука, в котором пролежал несколько лет. В нынешнем, 1876 году казачье обмундирование было уже построже, и свиты носили разве что служивые в отставке.

Отец и мать суетились дома. Видимо, урядник с ними прежде договорился. Любу о его приходе даже не предупредили. Только в самый последний момент мать сказала:

– Переоденься, а то ходишь, как чухонка! Надень ту парочку, что мы тебе с ярмарки привезли…

Парочка, по-городскому модная, юбка с кофтой, и вправду была красивой, глаз не оторвать. Люба в ней чистой королевной смотрелась. Кофта – покрой кираса, кружевом обшитая, у плеча в складочки присборена, внизу у кисти изящно руку облегает.

Вышла, перед родителями покрутилась, все еще не понимая, для чего так выряжаться. А когда в окно глянула, все поняла. Сердце забилось так, что дышать стало тяжело. Она встретилась с суровым взглядом матери и улыбнулась, как ей казалось, беспечно. Но в душе что-то ворохнулось, и, показалось, чей-то голос произнес: «Ну, вот и все!»

Оттого, что сердце у нее билось как ненормальное, ей стало жарко, и ее лицо пылало, будто она сидела возле печки. Люба не слышала слов, которые произносил урядник.

Услышала только голос отца.

– Люба, иди сюда!

Но она вышла перед гостями, как ни в чем не бывало. И никто бы не поверил в тяжесть, которую носила на душе юная казачка.

Все теперь в жизни Любы переменялось. Исчез в дальней дали тот, которого она любила. И не обернулся, и писать не обещал.

Недавно она, как бы невзначай, перевела разговор с братом на Дмитрия Иващенко. Мол, ушел и словно пропал, а я думала, он ко мне неравнодушен.

Брат взглянул на нее с сочувствием. До того, как ему исполнялся двадцать один год, оставалось всего три месяца, и он, понимая, что расстанется с родными надолго, быть может, навсегда, стал относиться к ним куда бережней.

– Ничего у тебя бы с ним не получилось. У Митьки совсем другая невеста.

– Кто? – вскинулась Люба, ожидая услышать самое страшное. Оказалось, брат так шутит.

– Невеста у него – шашка казацкая. Та, что он хочет сделать. Особенная.

Это Люба и так знала. А на самом деле, может, и есть причина, по которой Митька ушел из станицы?

– Но он же все равно когда-нибудь женится! – Люба выкрикнула это и смутилась, потому что до сих пор не признавалась старшему брату в том, что любит его друга.

– А ты сама-то знаешь, когда? Будешь его ждать? Двадцать лет?

– Почему двадцать-то, почему?

– Не обижайся, это я так… Но хоть и пять лет, разве это мало? Если он тебе ничего не обещал и знает, что его в станице никто не ждет. Хочешь безмужней остаться?

– Как же так, я ведь люблю его!

Семен ничуть не удивился признанию сестры. Дмитрий многим девчатам нравился. Семен о чувствах Любы догадывался, но вслух она сказала ему об этом впервые… Хуже нет, любить безответно. Была бы какая уродина, а то ведь красавица. Сам видел, как на нее стар и млад засматриваются. Станом тоненькая, в мать, казачки молодые не в пример ее дородней. Волосы светлые, льняные, и глаза серые в черных ресницах, на пол-лица…

Со зла, наверное, что не понимает сестра своей красы, говорил с нею жестко, не щадя. Да и зачем щадить? Первая любовь… Как сосулька на крыше: повисит, повисит, да и под первыми лучами весеннего солнца рухнет.

– Хочешь быть перестарком? Родители не позволят… Да и разве он тебя любит? Любил бы, не уезжал, неизвестно куда.

Люба заплакала.

– Скажи, разве я не хороша? Посмотри на меня не как брат, а как мужчина: разве не хотел бы такую гарную дивчину в свою хату привести?

Что-то дрогнуло в душе Семена при виде слез сестры. Вот ведь, понимает, что красива, а любовь все застит… Она никак не могла смириться с тем, что Митька на эту ее красоту внимания так и не обратил… Семен вытер ее слезы и прижал к себе.