Тейн де Фрис - Рембрандт

Бегут минуты, отмеченные песочными часами. Ночь застает Корнелию в объятиях Сейтхоффа. Она не противится, когда он на руках несет ее вверх по лестнице. Да и может ли она сопротивляться? Ведь он — ее спаситель. Долго, долго боролась она одна с несносной, постылой жизнью, с повседневной тоской одиночества. И вот пришел наконец желанный рыцарь, спутник жизни, властно вторгшийся в ее мир и беззаботным смехом и могучими руками перевернувший ее жизнь. Его страстно влекло к ней, и она раскрыла ему свои объятия. Она обвивает руками его шею. Прижавшись к его груди, она уже ничего больше не боится. Теперь она чувствует себя наконец уверенно и в полной безопасности. В ее поцелуях — разрядка от долгого напряжения. Как она любит его буйные волосы, плечи, грудь! И разве она не знала давно, с тех самых пор, как он поселился у них, что когда-нибудь так будет?.. Вот они и отпраздновали свое бракосочетание — без священника, в доме впавшего в детство старика, в узкой девичьей постели, столько лет сохранявшей аромат девственности! Теперь они неразлучны — каждый день, каждую ночь. Знает ли об этом Рембрандт? Он даже не заметил, что Сейтхофф не ночует больше в мастерской. Он по-прежнему живет как во сне. Бегут недели. Рембрандт сходит вниз, ест и снова ковыляет наверх. А вообще…

Это было в насквозь обвеянный ветром августовский послеобеденный час. Корнелия села на подлокотник кресла, и Сейтхофф обвил рукой ее стан. Дочь Рембрандта задумчиво поглаживает Корнелиса по волосам. Как трудно сказать о такой интимной вещи, но от этого не уйти, думает она… Сейтхофф глядит на нее. Движения ее стали медлительнее, размереннее. Он счастлив. За окном раздается серебряный перезвон колоколов. Корнелия вздыхает, и пальцы ее все медленнее скользят по смуглым вискам любимого.

Сейтхофф целует ее руки и притягивает к себе. Теперь она может сказать все. Ей совсем не страшно, но все же — это так непривычно для девушки, для юной женщины в восемнадцать лет.

— Корнелис, любимый…

Голос ее звучит как-то по-новому. Сейтхофф настороженно вслушивается. Рукой он нежно проводит по плавной линии — от плеча до колена. И вдруг застывает от слов, произнесенных спокойно и гордо:

— У нас будет ребенок, Корнелис…

Сейтхофф испуганно вскакивает. Уже не раз ему приходилось испытать это, уже не раз он слышал от женщин эти зловещие для мужчины признания. Обычно в таких случаях сначала появлялась досада, потом наступал страх и наконец приходило суровое решение. Но на этот раз все совсем иначе…

Лицо Корнелии светится глубоким, внутренним сиянием. Оно спокойно и величаво. В глазах цвета темной фиалки озабоченность. «У нас» — сказала она. Свой сюрприз она преподнесла ему без рыданий и упреков. Ни слезинки не пролила она и не сказала: «Ты виноват»… Что-то новое было во всем этом. И все-таки он содрогнулся — ведь он и с ней не венчан!

Корнелия почувствовала его беспокойство и поняла причину.

— Значит, теперь мы скоро поженимся, Корнелис? — спросила она.

И, к своему безграничному удивлению, он утвердительно кивнул.

Большие глаза Корнелии засветились трогательной преданностью. Она бросилась к нему в объятия со всеми безмолвными посулами любви, которые женщина способна вложить в этот жест…

Сейтхофф склонил голову. Женщина взяла верх над ним. Эти ясные глаза укротили его. Но он счастлив…

Потом она, еще сказала:

— Нашего сына мы назовем Рембрандтом.

На озабоченном лице Сейтхоффа расцветает улыбка.

— Откуда ж ты знаешь, женушка, что это будет сын?

Она уверенно кивает.

— О, я это знаю, знаю очень хорошо!

Удивленный, он больше не расспрашивает. Целует ее лоб, глаза. Вспоминает о женщинах, которых он знал до нее. Они молили о любви и старались удержать его рыданиями и угрозами. Стоило им заговорить о ребенке, как он скрывался от них, стараясь любым способом отделаться от их обременительных требований. Но дочь Рембрандта никогда не пыталась командовать им, ни о чем не просила. Она отдалась ему с беззаветным доверием, даже не подозревая, очевидно, всего величия этого дара. Плотнее прижимается он головой к ее щеке. Он готов потерять все, что угодно, но только не эту женщину, которая лежит в его объятиях.

Они уже строят планы на будущее. Сейтхофф не хочет засиживаться в Голландии.

— Наша страна слишком мала, — говорит он, — здесь все наступают друг другу на ноги. Никто этого не чувствует так, как мы, люди искусства. Носа за дверь высунуть нельзя. Что бы ты ни задумал, чтобы ни делал — сотни глаз следят за тобой. Только захочешь расправить крылья — а уж добрые друзья тут как тут, готовы их подрезать. Нет у меня больше друзей среди художников, и я очень рад этому. Покой этой страны — мертвящий покой, он культивирует духовную ограниченность. Но и кое-где за границей дела тоже обстоят неважно. Война не за горами. Мореплаватели уже чуют порох в воздухе. Наш золотой век миновал. Вондель умирает. А кто придет ему на смену? Может быть, Асселейн или Антонидес? Вондель и твой отец, Корнелия, — последние великие люди нынешнего века. Вот еще, может быть, и нашего статс-секретаря можно отнести к их числу: он так печется о развитии нашего флота, как никто другой из государственных деятелей. И все-таки мы катимся под гору… Еще тридцать лет — и мы отметим в календаре «год 1700-й». В действительности же наш век миновал уже сегодня. Жизнь в на-, шей стране мельчает, становится эгоистичнее. А мне, Корнелия, нужна большая страна, где я чувствовал бы себя свободно и где люди, высоко держащие знамя отечественной славы, не доживали бы свой век в нужде, не предавались бы забвению, как в Голландии. Я мечтаю об Индии…