Тейн де Фрис - Рембрандт

Корнелис Сейтхофф зовут его.

Она не знает его. Ничего о нем не знает. Она запомнила только его лицо: смуглое, мужественное, открытое. И его добродушный заразительный смех. Вдруг ее озарило: человек, который так смеется, не может быть дурным. Он и есть тот единственный, к кому она может обратиться, это — ее последняя надежда. Другого выхода нет. Сейтхофф знаком с ее отцом. Он обязан помочь ей оградить Рембрандта от позора!

Ушло немало времени, пока Корнелия отыскала его адрес. Выходя за покупками, она всех расспрашивала о нем. Наконец свечной мастер указал ей, где живет Сейтхофф.

Корнелия ван Рейн собралась с духом и пошла к Сейтхоффу, в его экзотическую мастерскую с языческими идолами и чучелами рыб.

Сейтхофф зачастил в мастерскую на Розенграхте, наблюдал за прогулками Рембрандта и беседовал с дочерью художника.

Он больше ничему не удивляется. Судьба играет человеком, но что-нибудь случится — и уж кажется, что иначе и быть не могло. Так размышляет Корнелис, сидя в светлой четырехугольной мастерской Рембрандта. Здесь он работает и присматривает за великим художником, который то механически вычерчивает гравировальной иглой какие-то линии, то перебирает свои краски и кисти. В первое время Корнелис Сейтхофф и Корнелия ван Рейн чуждались друг друга. Сейтхофф не понимал, что произошло с ним с тех пор, как Корнелия пришла к нему домой и умоляла его помочь ей справиться с отцом. Он побаивался волевых карих глаз рембрандтовской дочери. Они и запрещают что-то, и приказывают; они видят мир более чистым, чем другие женщины. Впрочем, говорит он себе, при встречах с другими женщинами он меньше всего думал об их глазах. Теперь в его жизнь вторглась какая-то новая сила, которая тихо и незаметно завладела его бесшабашной душой. Стоит ему с наступлением вечера подумать: а не сходить ли проведать приятелей в «Приют моряка», ведь его там ждут — и сразу же его берет сомнение. Что-то удерживает его теперь от непутевой кабацкой жизни. А если, мысленно выругавшись, он пересиливает колебания и все-таки отправляется в кабак, то уже на следующий день его мучит раскаяние.

Ему не под силу справиться с блеском этих женских глаз. Нет, он больше не побежит в кабак. И он замечает, что рядом с дочерью Рембрандта он чувствует себя спокойнее. Корнелия, может быть, и сама этого не сознает, но нет сомнений, что глаза ее светятся яснее, когда она смотрит на него за обедом, который он уже регулярно разделяет с Рембрандтом и его дочерью. Лето еще не прошло, а Корнелис Сейтхофф уже прочно прижился на Розенграхте. В мастерской для него поставлена кровать. По ночам он лежит на ней и в полусне прислушивается к странным шорохам в доме. Напротив спит Рембрандт и храпит, тяжело дыша, как все старики. Иногда учитель начинает метаться, и перекладины кровати поскрипывают под ним. Потом снова наступает тишина.

За стеной — спальня Корнелии. Сейтхоффу слышно, как Корнелия иной раз тихонько мурлычет что-то, укладываясь спать… Гребни и ожерелья тихо звякают, когда она их снимает. Если Рембрандт не очень храпит, то Сейтхофф, задерживая дыхание, припадает ухом к стенке и слушает. Он различает, как Корнелия движется по комнате, как шлепают ночные туфельки; а вот она проводит щеткой по волосам. Сейтхофф закрывает глаза и мысленно представляет себе, как юное тело Корнелии освобождается от одежд. На плечи ее ниспадает тяжелая благоухающая волна с золотым отливом… Он стонет в жаркой истоме и зарывается лицом глубоко в подушку — ах, если бы зарыться в копну ее роскошных волос!..

Так как Сейтхофф прочно водворился на Розенграхте, то и пожитки его мало-помалу перекочевали туда. По стенам развешаны чучела рыб, над головами обитателей дома раскачиваются подвешенные на шнурках морские ежи. На полочке в углу осклабилась фигура китайца, сделанная из мельчайших раковин. А над кроватью Сейтхоффа по-прежнему блестят на щитах все виды холодного оружия: кинжалы, мечи, эспадроны, некогда вызывавшие острую зависть у де Гельдера.

Сейтхоффу без особого труда удалось подчинить своей воле отца Корнелии. Как только Рембрандт начинает проявлять признаки беспокойства, теребит пуговицы на халате и всякими другими способами обнаруживает желание уйти, Сейтхофф наглухо запирает двери. Рембрандт, послушный, как ребенок, снова садится на свое место и подчиняется чужой воле. Но былое непреодолимое упрямство Рембрандта нет-нет, да снова дает знать о себе. В таких случаях решительность, с которой Сейтхофф запирает двери, уже не отпугивает мастера. Он сбрасывает с себя халат, что-то бормочет, подкручивает усы и ищет шляпу. Сейтхоффу не остается ничего другого, как прибегнуть к хитрости. Заслоняя собой дверь и размахивая мелком, он произносит отчетливо и вызывающе: