Тейн де Фрис - Рембрандт

Услышав ее рыдания, Титус пошел к ней. Когда он нежно обнял ее, лоб у него все еще был влажный. Она покачала головой.

— Ах, Титус, какой же ты глупый, какой легкомысленный! А ты должен быть так осторожен. Смотри, не пришлось бы потом каяться!

Он запрокинул голову и беспечно рассмеялся. Потом снова обнял ее, но она отстранилась.

Они сели за стол. Титус ел без аппетита. Он рано лег.

Назавтра кашель вернулся, сначала — короткий и сдержанный, а потом — болезненными толчками. Магдалена вызвала врача. Тот выслушал Титуса и озабоченно нахмурился.

— Слишком рано начал выходить, — сказал он Магдалене и пожал плечами. — Надо лежать, ни в коем случае не подниматься с постели!

В голосе врача послышался грозный приговор. Все последующие дин этот приговор не переставал звучать в ушах Магдалены. Кашель Титуса становился все надрывнее. Тяжкая боль изнуряла тело больного. Опять появился жар. Каждый раз, когда Магдалена слышала этот глухой, смертельный кашель, ей казалось, что она сама умирает. Но она последним усилием воли брала себя в руки. Иной раз, когда Титус захлебывался, она, стоя у изголовья, даже пыталась ободряюще улыбаться и класть руку ему на грудь, как будто этим незначительным жестом можно было приостановить разрушение организма…

В доме царила гнетущая тишина. По коридорам и лестницам люди скользили, как тени. Корнелия не решалась входить в спальню; ей было невыносимо видеть, как убывают силы Титуса. Рембрандт, точно слепец, метался по мастерской и вдруг, испуганно остановившись, прислушивался к кашлю Титуса, разрывавшему глубокую тишину зимнего послеобеденного часа. По-видимому, до его сознания все-таки доходило, что это его сын там, в нижнем этаже, борется со смертью…

В одну из искрящихся морозных ночей Титуса не стало…

Он лежал один. Магдалена, вконец измученная, задремала подле его постели. Титус не сводил с нее глаз. Над кроватью висел ее последний портрет: с веером, прикрывавшим ее зачавшее чрево. Он отвернулся. Мысль работала ясно, без страха. Он знал, что теперь уже не долго ждать. Всю свою жизнь он прожил под страхом смерти. Но в эту ночь все словно переменилось, как будто то, что было связано с жизнью, потеряло свое значение: жена, отец, ребенок… Что же такое смерть — счастье или мука?.. Неведомо. Он понимал только, что смерть — неотъемлемая часть жизни; что в какой-то момент дорога жизни внезапно сворачивает в сторону, в неведомый край — и здесь предел, за который человеческому глазу не дано проникнуть. Жизнь круто вознесла его вверх, а теперь передает его грядущему. И так должно быть…

Он лежал без сна, с широко открытыми глазами. Подумал было: а не разбудить ли Магдалену, не поговорить ли с ней? Но тут же раздумал. Пусть спит, набирается сил; сил для младенца, которого он не увидит, — одна эта мысль четко и болезненно на какой-то краткий миг мелькнула в его сознании — и вот уже снова он все забыл и неподвижно глядит навстречу ночи.

Все предметы вырисовывались так ясно и четко и в то же время казались противоестественно синими и живыми. На небесном куполе мерцала светящаяся завеса — стремительный поток звездной пыли. Титус поднял глаза… Как странно, что конец приходит так… так тихо и непреодолимо…

Колющая боль пронзила его. Начался кашель. Он приоткрыл рот, чтобы поглубже вздохнуть. Вдруг что-то словно порвалось внутри. Кровь теплыми волнами хлынула из горла. Раскинув руки, он с улыбкой отдался вечности…

Магдалене казалось, будто она вдруг пробудилась от долгого и чудесного сна. И если бы не ребенок, движения которого она ощущала, она, пожалуй, поверила бы, что все было лишь сном, и с улыбкой грезила бы так до гробовой доски. В конце концов она убедила бы себя, что Титус никогда не принадлежал ей, что три месяца их интимной близости — только мираж, рожденный ее страстью. Страсть же ее, всегда целомудренная и всегда неудовлетворенная, заполнила бы пустоту всей ее жизни. Но живое существо, оставленное ей Титусом в наследство, напоминало ей каждый час и каждую минуту, что она действительно лежала в объятиях Титуса, что это короткое счастье исчезло из ее жизни и никогда уж не вернется, что она — одна!

Так окончилась любовь Магдалены ван Лоо.

Еще месяц прожила она в доме Рембрандта, а потом вернулась в родительский дом преисполненная глубоким отвращением к жизни, перешедшим вскоре в острую неприязнь к людям. Неделями она избегала решительно всех; потом вдруг опять появлялась, разговаривала, надоедала людям горестными, сбивчивыми речами; эту чрезмерную общительность снова сменяла тупая молчаливость, загонявшая Магдалену в ее комнату, и опять подолгу никто не слышал от нее ни слова. Горе пришибло ее. Мысли ее путались. С мелочной алчностью ростовщика дрожала она теперь над каждым грошом. Часами копалась в торговых книгах Титуса, экономила на каждом пустяке. Она перестала следить за собой. Всех, кто видел ее, в том числе и родителей, ужасали ее неряшливая внешность и безобразные платья. То и дело бегала она к нотариусу, неистово выколачивая деньги, откуда только можно было.