Тейн де Фрис - Рембрандт

Аристотель перед бюстом Гомера (1653). Нью-Йорк.

Возвращение блудного сына (1668–1669) Ленинград

А почему бы и не поехать? Все разрешают себе несколько дней передышки. А он уже более двух лет не отдыхал от ежедневной утомительной деловой сутолоки. Ему полезно совершить небольшую поездку, а что касается Сваммердама, то он постарается не обращать внимания на его чудачества, со вздохом решил Титус.

Иной раз анатом удивлял его своим пренебрежительным отношением к деньгам и к собственному здоровью, которые он безрассудно растрачивал на любимую науку, хотя отец прожужжал ему уши наставлениями и жалобами. Ему ни на секунду не приходило в голову заняться лечением больных и обратить свой докторский диплом в источник дохода. Сначала у него с отцом происходили краткие, но бурные объяснения. Старик, озабоченно нахмурившись, советовал сыну сменить наконец ненадежные занятия анатомией, поглотившие уже немало дукатов, на солидную профессию врача. Ян Сваммердам, метнув на отца, почтенного аптекаря, злобный взгляд, раздраженно кричал:

— Вы хотите, чтобы я всю жизнь только тем и занимался, что исследовал бы мочу, ставил пиявки да принимал детей у рожениц, изображая из себя повивальную бабку?

— Для твоих увлечений останется еще достаточно времени, — отвечал Сваммердам старший. — Прежде надо обеспечить себе кусок хлеба.

Но Сваммердам-сын был глух к увещеваниям отца. Точно бешеный носился он по высокой, выложенной кафелем аптеке, в ярости сметая с прилавка реторты и коробочки с пилюлями и крича, что отец мелочный, близорукий и ограниченный человек. В конце концов почтенный старик сдавался и раскошеливался, только бы сын успокоился. Пусть уж он препарирует своих белых улиток, лишь бы домашний мир не нарушался! Правда, Сваммердаму старшему препарирование моллюсков представлялось гораздо менее приятным занятием, чем лечение человеческих недугов.

Так Сваммердаму удавалось из месяца в месяц отдалять необходимость взяться за врачебную практику. У него была другая цель: он собирался польстить тщеславию отца, правда, не в той форме, в какой хотелось старику. Ян Сваммердам решил написать труд по зоологии, и с необузданным рвением принялся осуществлять свой замысел. Первые листы уже были написаны. Большими буквами с завитушками, достойными каллиграфа Коппеноля, Сваммердам вывел на титульном листе: «Общие рассуждения о бескровных насекомых и моллюсках».

Он задумал обширный трактат и знал заранее, что равнодушно труд этот никем не будет встречен: друзей в ученом мире он порадует, а врагов заставит навеки умолкнуть. Но — что важнее всего — отец поймет наконец его «увлечение», о котором говорит всегда с такой неприязнью.

Ян Сваммердам, сидя с Титусом в почтовой карете, улыбается, думая о своей будущей книге. Титус удивленно вскидывает на него глаза и спрашивает, чем вызвано столь хорошее настроение. С минуту Сваммердам медлит с ответом. Но почему бы не поделиться с другом… И, таинственно понизив голос, ибо достоинство не позволяет ему обнаруживать перед посторонними свое безудержное честолюбие, он излагает Титусу свои научные планы.

В последующие дни Сваммердам пребывал далеко не в таком подавленном состоянии и был далеко не так молчалив, как предполагал и боялся Титус. Вечерами, сидя за стаканом вина в прокуренном трактире с потемневшими бревенчатыми стенами, где они останавливались на ночлег, так как Титус решительно отказался ночевать на сеновале или под стогом сена в поле, — друзья вели разговоры, пронизанные мягким юмором и солнечными воспоминаниями. Титус был доволен. Жизнь прекрасна. Ему больше нечего желать. После стольких мрачных лет золотая птица счастья свила себе гнездо у него в груди. Даже Сваммердам казался спокойнее — глаза его утратили лихорадочный блеск, а руки перестали без конца что-нибудь теребить. Его голос стал мягче, и слова не обгоняли друг друга в безумной скачке, когда он что-нибудь рассказывал.

В последний день, который они провели в деревне на Фехте, после обеда поднялся ветер и полил дождь.

Они оставили свои плащи в трактире на берегу реки, а поэтому решили переждать дождь под высоким дубом. Ливень, однако, был так силен, что проникал даже сквозь густую листву. Через полчаса оба промокли до нитки.