Мэгги О'Фаррелл - Хамнет

Спрятав руку в складках фартука, Агнес скрестила пальцы.

— Около недели назад мы получили от него весточку. Он писал, что очень занят пока, они репетируют новую комедию и…

— Но его новая пьеса, безусловно, не комедия, — оборвала ее Джоан, — хотя, наверное, вы знаете об этом.

Агнес промолчала. Зверек внутри ее встревоженно заворочался и начал царапать ее своими острыми коготками.

— Да, он поставил трагедию, — продолжила Джоан, обнажив зубы в хищной улыбочке. — Не сомневаюсь, что он написал вам, как она называется. В своем письме. Ведь он никогда не назвал бы ее так, не посоветовавшись с вами, просто не посмел бы без вашего согласия. И, наверное, вы уже видели новую театральную афишу. Вероятно, он послал ее вам. Весь город судачит о новом представлении. Мой кузен как раз вчера вернулся из Лондона и привез ее. Уверена, что у вас тоже есть такая афиша, но я все-таки на случай захватила ее с собой, чтобы показать вам.

Джоан вскочила и пронеслась по комнате, точно шхуна на всех парусах. И по пути бросила на колени Агнес свернутый в рулон лист бумаги.

Взглянув на него, Агнес взяла край листа двумя пальцами и развернула его на забрызганном грязью фартуке. Бумагу заполняли печатные буквы. Множество букв, множество слов, объединенных в множество строк. Сверху стояло имя ее мужа и слово «трагедия». А прямо посередине листа огромными буквами отпечаталось имя ее сына, ее мальчика, то самое имя, что огласили в церкви при крещении, то самое имя, что выгравировали на его могильной плите, именно этим именем она сама назвала его вскоре после рождения двойняшек, еще до того, как вернувшийся муж увидел новорожденных малышей и радовался им, укачивая на своих коленях.

Агнес никак не могла уразуметь, что это может означать, что произошло. Как могло имя ее сына попасть на эту лондонскую театральную афишу? Должно быть, произошла нелепая, странная ошибка. Он же умер. Здесь ведь напечатано имя ее сына, но он умер, не прошло и четырех лет с того дня, как его похоронили. Он был еще мальчиком, мог бы стать уже юношей, но умер. Сам он умер, при чем же тут какая-то пьеса, и эта афиша, и смерть ее мальчика вовсе не повод для того, чтобы представлять, показывать и разыгрывать его жизнь и смерть на сцене. Он умер. Ее муж знал это, и Джоан знала. Нет, это невозможно понять.

Она осознавала, что Джудит, заглядывая ей через плечо, удивленно спрашивает: «Что, что там такое?» — конечно, она же так и не научилась читать, не научилась складывать буквы в понятные слова, хотя странно, что она не узнала имя своего двойняшки… Она осознавала также, что Сюзанна осторожно поддерживала афишу за уголок; а едва она прочитала содержимое афиши, ее собственные пальцы начали дрожать, как и сам лист, словно в комнату ворвался ветер. Сюзанна попыталась мягко забрать бумагу, но Агнес лишь сильнее сжала листок, не могла же она выпустить из рук афишу с именем сына. Джоан наблюдала за падчерицей с открытым ртом, похоже, пораженная тем, какой поворот принял ее визит. Очевидно, она недооценила значения новой афиши и совершенно не представляла, что она могла вызвать такую сильную реакцию. Дочери Агнес, провожая гостью к выходу, говорили, что их мать нынче неважно себя чувствует и Джоан лучше прийти в другой день, и Агнес, несмотря на странную афишу с именем сына и собственное потрясение, мысленно отметила фальшь в озабоченном голосе Джоан, когда она желала им на прощание всего наилучшего.

Впервые в своей жизни Агнес улеглась в кровать среди дня. Она удалилась в свою спальню и лежала там, отказываясь вставать, ее не могли поднять ни приглашения к обеду и ужину, ни сообщения о гостях, ни жалобы больных, стучавших в заднюю дверь. Она даже не разделась, просто улеглась на кровать прямо на покрывало. Потоки света, вливаясь через решетчатые окна, проникали и в щели между занавесами полога. Сложенную афишу Агнес продолжала сжимать в руках.

До нее доносились и звуки улицы, и шум домашней жизни, шаги слуг, сновавших по коридору, приглушенные голоса дочерей. Однако воспринимала она все так, словно сама погрузилась под воду, а они все, продолжая жить в воздушной среде, поглядывали на нее сверху.

Ночью она встала с кровати и вышла в сад. Нашла себе удобное местечко между двумя грубо сплетенными из соломы сапетками. Перед самым рассветом за соломенными стенами ульев началось вибрирующее гудение, оно вдруг показалось ей самым красноречивым, четким и совершенным языком общения.