Александр Вовк - Фронтовичок

– Все четыре танка подбили? – не сдержал кто-то удивления, смешанного с восхищением и недоверием одновременно.

– Да куда же мне, сынки, деваться было! Там ведь должен кто-то выжить! Огляделся я, вижу, пехота, лишившаяся брони, развернулась к дому. А ближе всего от меня, пригнувшись и петляя, тикают три немецких танкиста. В черных комбинезонах, а не в зеленых шинелях, как пехота. И проняла меня великая злость, до самых пяток:

– Куда же вы, говорю я им, гости дорогие? Ведь опять придете, так не лучше ли сразу остаться? Полежите, подумайте! Так, между разговорами с самим собой, я их по очереди и прореживал. Сначала чёрных перебил, потом за зеленых взялся. Ох, и прекрасный карабин из винтовки капитана Мосина сделали, скажу я вам, ребята! Сейчас не время для подробностей, только советую вам в этом вопросе разобраться. А то у вас всё автоматы да автоматы… Другого и не знаете! А жаль!

Так и стрелял бы я, пока в карабинах, которые на бруствере приготовил, патроны не закончились, но опять незадача вышла! Гляжу я, из нижнего люка горящего танка подряд два фрица выбрались, ловко проползли меж гусениц, да в окоп ко мне нырнули. Танкисты, они же мастера по щелям лазить. Метнул я в них ту Ф-1, которую для себя приберёг.

После взрыва установилась тишина. Чуть погодя, смотрю и глазам не верю, шлепает ко мне живой фриц с поднятыми руками… Оттуда, где граната рванула. Как уцелел, везунчик? Комбинезон местами в клочья, а кое-где тлеет… И лицо обгорелое, бормочет испуганно по-своему. Понял я, просит не стрелять, а сам трясётся весь. Пока я думал, что же с ним делать, заметил ещё одного. Тот умело прятался за первым фрицем, держа наготове автомат. Тогда саданул я по обоим из ППД, пока патроны не закончились. Приблизился к ним, проверил самочувствие и подвел итоги – всё, мой бой окончен. И, знаете, эта простая, элементарная мысль неожиданно меня так поразила, что даже голову расперла во все стороны, и тогда я заорал…

Я кричал что-то невнятное, выражающее в тот момент самое удивительное, самое невероятное, понятое мной, о чём ещё минуту назад не имел права даже мечтать:

– Я живой! Живой! Жи-вой! Выкусили, гады! Драпайте, если сможете? Всё равно, ещё встретимся! – Потом я сел, совершенно обессиленный, и почувствовал сильный озноб, который быстро перешел в настоящую лихорадку. Трясло меня тогда всего, зубы стучали, руки подергивались и слезы по щекам ручьями… Сдали мои нервишки! Понимаете, ребята, пока трудно было, я и умирать не боялся, а тут вот – от радости раскис.

Взобрался я на немецкий танк с не просматриваемой фрицами стороны, чтобы согреться от горячего моторного отсека. Посидел, постепенно успокоился, привел себя в порядок и ощутил в душе не радость, а такую пустоту, что ничего меня больше не волнует, не радует, ничего не хочется. Ну, думаю, возможно, я после этой передряги, как малое дитя стал… Будто с нуля жизнь начинаю. И ведь действительно, меня на свете уже быть не должно, если бы иначе вышло. Значит, будем считать, народился заново, да без помощи мамы. Стало быть, я сам себя народил! – хохотал я. – А может, фрицы слегка помогли?

Но с последней мыслью я не совладал и провалился в непробиваемое забытье.

Солдаты в курилке и те, которые плотным кольцом стояли вокруг, молчали. По-разному молчали. Кто-то улыбался, кто-то курил, низко наклонив лицо – может, слезы прятал, сопереживая? Кто-то окунулся в себя, наверное, и сам вспоминал что-то о войне, о своей семье, о погибших на фронте родственниках. Я же наблюдал за всеми с огромным интересом, хотя, как и все, испытывал что-то вроде потрясения. Но не менее важной казалась реакция на рассказ этих мальчишек в солдатской робе. Мне нравилась их теперешняя сосредоточенность, неподдельный интерес и отсутствие примитивных вопросов, охов и ахов. Их, как и меня, больше интересовал не сюжет рассказа, а подробности того боя, который каждый примерял на себя:

– А я бы смог? – спрашивал себя каждый, как мне казалось.

Неожиданно фронтовик возобновил рассказ, хотя все считали, будто потрясший их финал стал концом истории.

– Разбудили меня тогда два бойца из похоронной команды. Один не разобрался, что я живой, только сплю, как убитый. Вот и решил с меня часы снять. Те самые, трофейные. Но я зашевелился, а он, заметив это, ещё и возмутился:

– Гляди! Часы пожалел… От жадности даже воскрес! Ты, что – не убит? – выдавил он такую глупость, словно рассмешить меня собирался своим похоронным юмором. Я спросонок этого не понял, но заметил, что даже от каждого движения того странного киргиза веяло потрясающей тупостью. Пока я разбирался, кто он, и что ему нужно, к нам подтянулся ещё один похоронщик. В его глазах уже светилась какая-то мысль: