Виктор Иутин - Кровавый скипетр

– Зато в ратном деле нет ему равных! – предугадав мысли Адашева, отвечал находчиво Мефодий, подмигнув Данилке.

– Ежели я их при дворе устроить смогу – на кой черт им это ратное дело? – раздраженно сказал Федор и пошел в дом. Мефодий, стараясь выгородить младшего воспитанника, отвечал, следуя за Адашевым:

– Как это зачем? А вдруг – поход? Крепкая рука воина в государстве, почитай, всегда нужна!

– Не только крепкая рука важна в том же походе, но и светлый ум, и знания, коли воеводами станут! – напутствовал Адашев, отдавая холопке теплую одежду, затем добавил, чуть помолчав: – Мефодий, меня долго, видать, не будет! Ты уж проследи за ними, спуску не давай, учебу пущай не отвергают!

– Федор Григорьевич, так, может, мне с тобой лучше? Оно, глядишь, безопаснее будет!

Вышла супруга Адашева – кротко и молчаливо поглядела на него, будто тоже ожидала, что же ответит муж. Помолчав, он отрицательно замотал головой и сказал твердо:

– Со мною будут надежные сопроводители, опытные воины! А твое место здесь – за семьей нашей и хозяйством приглядывать!

Мефодий согласно склонил голову.

– Я кликнула, на стол накрывают. Чай, перед дорогой последняя вечеря, – сказала тихо супруга.

Пока ели, старался не замечать взволнованного взора жены, не думать о предстоящей дороге. Федор глядел на сыновей, не уставая мыслить о том, как их устроить в жизни. Сейчас они сидят друг с другом, уткнувшись в блюда – оба кудрявые, светловолосые, со вздернутыми носиками, такие родные и любимые! Как же хочется, чтобы добились в жизни они большего, чем их отец! Лешка бы в думе сидел, ибо ученым растет, знает уже много больше своего родителя! Данилка бы воеводой стал, раз к ратному делу душа лежит!

– Ох, заметет за ночь, – прервал неловкое за столом молчание Мефодий, поглядев в окно, за которым угрожающе гудел начавшийся буран.

– Заметет, – отвечал все еще погруженный в свои мысли Федор, коему было не до пустых разговоров – в его мечтах оба сына в блистающих доспехах приносили России новые победы, зарабатывая себе и роду своему вечную славу…

Лето 1540 года

– Как посмели они! Как посмели! – крик Ивана Васильевича Шуйского из верхней горницы сопровождался грохотом разрушаемой утвари и звоном бьющейся посуды. Слуги и холопы пугливо втягивали головы в плечи, боясь попасть под горячую руку, прятались по углам. От шума расплакался внук князя, годовалый Ванята. Няньки, завернув его в пелена, торопливо уносили малыша в дальнюю горницу, покачивая на руках. Петр Шуйский дождался, пока за дверью стихнет яростный вопль отца, и лишь затем вошел. Задранные ковры были усеяны осколками посуды, обломками кресел, бумагами и перьями из растерзанных подушек. Серебряные подносы и кубки разбросаны тут и там. Иван Васильевич стоял красный, тяжело дышащий, легкий татарский кафтан сполз с костлявого левого плеча. Петр твердо глядел на отца, молчал.

– Это крамола! Заговор против нашей власти! – прошипел Иван Васильевич. – Хотят Бельского видеть во главе государства! Ну что ж… посмотрим! Посмотрим…

Гнев Шуйского был вызван вестью о том, что митрополит Иоасаф с некоторыми боярами просили десятилетнего Иоанна помиловать сидящего в темнице Ивана Бельского и вновь ввести его в думу. Мальчик, конечно, великодушно согласился, и в тот же день князь был освобожден. Это означало одно – власти Шуйских они не хотели.

– Отец, уступи. По родовитости мы не хуже Бельских, ты по-прежнему останешься первым из бояр, – настаивал Петр.

– Уступить? Уступить? – вскричал Иван Васильевич, пнув ногой в сафьяновом сапоге серебряный кувшин. – Не будет у нас власти теперь над великим князем! Иоасаф и Иван Бельский теперь станут его опекать и править всем! А мы, дай Бог, опалы избежим!

Замолчал и стал глазами искать, что бы еще разбить. Но в горнице, кажется, не осталось ни одного целого предмета. Подняв с пола брошенный в порыве гнева кинжал, Шуйский остервенело всадил лезвие в перину и, зарычав, стал кромсать ее, приговаривая:

– Иоасаф предал меня! Я сделал его владыкой! Я дал ему власть! И как он отблагодарил меня? Как?

Силы его иссякли, и он, уронив на пол кинжал, поднялся, опустошенный, прикрыл глаза ладонью, покачнулся. Петр бросился к отцу, дабы поддержать его, на ходу поднял опрокинутое креслице и усадил Ивана Васильевича в него.

– Я поклялся брату своему, что не упущу власти, не дам слабины, – проговорил старший Шуйский тихо, затем глаза его снова налились гневом, и он выкрикнул. – Ноги моей не будет в Москве, пока Бельский будет во главе думы сидеть!