Виктор Иутин - Кровавый скипетр

– Начинай, владыко! – молвил он, встав в дверях. В полузабытьи Соломония опустилась на колени. Уже донеслась до ее слуха молитва митрополита, уже узрела ножницы и монашеский куколь в руках монахинь. Не выдержала, выпустив истошный крик из самой груди. Монахини и митрополит даже невольно отступили назад.

– Молю, владыко! Не надо! Не могу! Не могу принять я сей постриг! – рыдала истошно Соломония. Пухлые щеки ее, залитые слезами, покрылись пунцовыми пятнами. В отчаянии она бросилась к Поджогину:

– Скажите Василию! Скажите, что согласна на все, только не в монастырь! Отвезите меня к нему!

– Покорись воле князя великого! – настаивал твердо и холодно Поджогин. Осознав, что спасения не будет и никто не сжалится – ни митрополит, ни строгий Поджогин, Соломония закричала пуще прежнего, в забытьи бросилась к монахиням, вырвала из их рук куколь, бросила на пол, начала с ненавистью топтать.

– Нет! Он не мог! Не мог!

Короткий и резкий свист разрезал воздух, и Соломония, когда разом ожгло спину и плечо, рухнула на пол, успев лишь подставить руки. Позади нее с плетью в руке стоял Поджогин.

– Дерзишь противиться воле государевой? Покорись, Соломония!

Поняла, что все кончено. Уже молча приняла постриг и новое имя – София. Дала обрезать волосы, помогла монахиням одеть себя в черные одежды. И лишь потом, оставшись одна, закрыв глаза и стиснув зубы, процедила гневно и сдавленно:

– Проклинаю! Проклинаю их всех. Его, и всех, кто родится от него, от детей его… Проклинаю!

Знала бы инокиня София, какой страшной бедой обернулось ее проклятие не только для угасавшей уже династии Рюрика, но и для всего русского народа…

А Василий Иоаннович спешил овладеть юной литвинкой. Уже в январе была устроена свадьба, и эта красавица с пронзающим взглядом холодных зеленых глаз поразила гостей. И все же ощущалось в ней что-то иное, иноземное, чуждое русскому человеку.

Годы Елена не могла забеременеть. Василий отчаивался, время шло, он старел, а наследника все не было. Но он слишком любил молодую жену, чтобы позволить себе и ее упрятать в монастырь. В отчаянии думал о проклятии – ведь многие духовные деятели и придворные были против этого брака с дочерью литовского перебежчика. Невольно Василий думал о Соломонии – может, так Господь наказывает его за великий грех? И, плача от бессилия и обиды, великий князь молился, бившись о пол пред иконами:

– Мудрый ангеле и светлый, просвети ми мрачную мою душу своим светлым пришествием, да во свете теку во след тебе! Дай, Боже, мне сына!

Господь сжалился над московским правителем – спустя четыре года брака, в конце 1529 года, Елена поняла, что носит ребенка…

Двадцать пятого августа 1530 года тишину великокняжеского терема пронзил детский плач. Елена мужественно перенесла роды, терпела боль, стиснув зубы, и наконец извлекла из себя наследника московского стола. Ворвавшемуся в горницу великому князю объявили, что родился сын. Уже видел он крохотную головенку новорожденного, коего укутывали в белые простыни. Василий со слезами счастья бросился к изможденной Елене, прижался губами к ее вспотевшему лбу.

– Господь услышал меня! – прошептал он и перекрестился.

Уже через девять дней младенца с именем Иоанн крестили в Троице-Сергиевой лавре. Ярко горели свечи, придворные и родичи толпились на почтительном расстоянии от игумена Иоасафа, совершающего крещение, и великого князя, держащего на руках сына. Младенец удивленно озирался выпуклыми глазками, тянулся крохотной ручонкой к отцовской бороде. Василий Иоаннович поднес сына ко гробу преподобного Сергия Радонежского, сказав:

– Ныне сие твой хранитель! Да пребудет он с тобою…

Легонько взяв младенца за головку, прислонил его лбом к раке святого…

С первых дней жизни новорожденный был окружен заботой. Заботой отца, ежедневно спрашивающего о здоровье малыша, заботой матери и няньки Аграфены, чьи сказки и колыбельные были первым, что услышал и полюбил маленький Иоанн. Елена вскоре вновь забеременела и уже не могла уделять сыну много внимания. И крайне редко к нему наведывался большой и полноватый мужчина с пепельной бородой – отдаленно мальчик понимал, что это был отец.

Ничего не запомнил Иоанн о нем. Помнил спустя годы лишь его измученное худое и бледное лицо, уставший, безучастный ко всему взгляд. Помнил рыдающую у ложа мать, кою силились вывести из покоев. Помнил смрад от гноящегося нарыва на теле отца, помнил, как приподняли великого князя на подушках по его просьбе, когда Иоанна мамка Аграфена подвела за руку к одру великого князя. С усилием князь Василий вознес руку и перекрестил сына, прошептав молитву, а затем поднял мутный, угасающий, но все еще тяжелый взгляд властителя Московского княжества на толпившихся поодаль опекунов, назначенных им самим, и проговорил с усилием: