Ольга Елисеева - Переворот

Гетман принял его в курительной. Двое мальчиков-гайдуков набивали ему трубки табаками различных марок и подносили уже дымящимися. Были тут и голландские, и турецкие сорта, и новомодные бразильские — особенно острые и горькие.

В воздухе витал одуряющий сизый дым, в клубах которого фигура Кирилла Григорьевича расплывалась, теряя чёткость очертаний.

— Что вам надобно, голубчик? — ласково обратился гетман к просителю. — Не имею чести знать вашего имени, но, судя по форме, вы голштинец?

Шванвич опешил, но лишь на мгновение.

— Ах ты, собака! — заорал он с порога. — Имени ты моего не знаешь? А это ты видел? — Швед двумя здоровенными шагами пересёк комнату и подсунул гетману под нос бумажку со своим назначением. — Симбирск! У чёрта на куличах! Что я там забыл? Вы обещали мне Глухов!

— Так вы недовольны переводом из столицы? — также невозмутимо продолжал Разумовский. — Но поймите, друг мой, императрица не может держать в Петербурге бывших гвардейцев своего мужа. Скажите спасибо, что вас оставили на службе. Ведите себя благоразумно, — последние слова гетман произнёс с нажимом, — и молитесь, чтобы даже Господь позабыл о вас.

— Господь, может, обо мне и не помнит, — запальчиво бросил Шванвич. — Да я-то сам о себе не забываю. Быстро же вы скинули со счетов мои услуги, оказанные в Роп...

Гетман стремительно вскочил с дивана и, прежде чем гость договорил до конца, сунул ему одну из трубок прямо в рот.

— Вот, покурите пока, любезнейший. Табак успокаивает нервы.

От неожиданности Шванвич поперхнулся и закашлялся. Он сроду не брал трубку в зубы.

— О каких услугах идёт речь? — между тем продолжал Разумовский с прежним спокойствием. — Я вас впервые вижу. После переворота у меня полон дом просителей, и каждый, заметьте, каждый талдычит мне о каких-то несуществующих заслугах перед Отечеством или передо мной лично. Мало ли что вы себе внушили, сидя в крепости. Ведь вы все эти дни и ночи провели в крепости, не так ли?

Шванвич почувствовал, что его подловили. Имеющееся алиби не позволит ему ни при каких условиях припереть Разумовского к стене. В лучшем случае шведа почтут сумасшедшим, помешавшимся от страха и горя из-за потери императора. Какие сантименты! А ведь в Петерштадте были такие, кто действительно плакал о Петре всё это время.

— Вам лучше оставить свои опасные фантазии, — вкрадчиво сказал гетман. — И не такое может померещиться под арестом. Я понимаю, несколько суток ожидать расправы — сильное потрясение. С чего вы взяли, что я обещал вам Глухов? Зачем поминаете Ропшу? Убийство совершил Орлов, об этом все говорят. Он и его друзья теперь ищут, на кого бы свалить вину. Вам здесь не нужно задерживаться. Поезжайте спокойно в Симбирск, где, бог даст, найдёте свою семью. Они уже отбыли. — Разумовский выразительно посмотрел в лицо собеседнику, давая понять, что упомянул про семью недаром. — Мальчик у вас толков и умён. Жаль будет, если...

Кирилл Григорьевич не договорил. Да и надо ли было договаривать? Шванвич только разевал и закрывал рот, как рыба, выброшенная на берег, да хлопал круглыми бесцветными глазами. Его обставили по всем позициям. Обманули. И самое страшное, что он никому ничего не мог сказать, не изобличив самого себя в убийстве. Нет уж, ему лучше помолчать. Но, чёрт возьми, как его крепко провели!

— У меня на родине есть такая поговорка, — хмыкнул Разумовский, — не садись с чёртом кашу есть, у него ложка длиннее.

Двое подошедших адъютантов подхватили незваного гостя под локти и вывели на улицу.

— Ступай, брат, — хлопнул один из них шведа по плечу, — пока их сиятельство добрый и не приказал задать тебе батогов.

Шванвич, пошатываясь, побрёл прочь. Лучшее, что он мог предпринять, это убраться поскорее из Петербурга. А что будет дальше, посмотрим. Швед имел мстительный характер и крепкую память.

Голштинцев выпустили не случайно. Могли бы ещё подержать пару недель, пока волнения, вызванные смертью императора, не улягутся. Теперь же в столицу, готовую заняться пожаром новых стычек, выплеснули полторы тысячи недовольных.

Подавленные, небритые, голодные голштинцы бродили по улицам, прося подаяние, чтоб вернуться на родину. Их жалкий вид вызывал сочувствие горожан и разговоры о бессердечии правительства. Почему было не взять доставку несчастных в Германию на казённый счёт?

— Сама немка, а своих не жалеет! — слышалось повсюду. — Где ей нас-то дураков жалеть?