Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

Тогда в народе пошел такой разговор, что вот-де какая сильная пальба поднялась от англичан, а нашей пальбы мало. И такой слух пошел, что измена у нас. Что начальники изменничают, немцы они — Остен-Сакен и Крузенштерн. И что по-ихнему хоть трава тут у нас не расти и, коли что, то пускай-пропадай совсем Россия. И не с кого спрашивать, потому что начальство с набережного бульвара съехало; не знай, где искать его; попрятались по дворцам — ищи их.

А мясник Чикида, молодой такой, здоровый, как заорет:

«Бей, ребята! Измена! Пойдем кабаки бить!»

И стали они разбивать кабак, что в Гаванной улице.

Откуда ни возьмись, полицмейстер с шестью казаками.

«Чего вы орете тут, разбойники?»

А Чикида ему:

«Вишь, чего орем: что больно неладно поступаете, вот что».

«Кто неладно поступает? — спрашивает полицмейстер. — Чем неладно?»

«Вестимо, чем, — отвечает Чикида. — Англичане бьют наших, смотри-ка, изо всех из пушек, а наши-то молчат».

«Как это — молчат, разбойник? — кричит Чикиде полицмейстер. — Уши тебе заложило?»

И тут вся толпа закричала:

«Вестимо, молчат наши! А начальство попряталось; генерал-от, знать, изменничает».

«Измена-а!»— заорал Чикида что стало в нем мочи.

Полицмейстер поднял коня на дыбы, бледный весь, кричит: «Аркан! Казак, аркан! Повесить каналью на фонаре!» Казак враз махнул арканом, и захлестнулась на шее у Чикиды петля.

Чикида упал, с лица сразу стал синий, хрипит… А казак нагайкой по лошади и поволок несчастного Чикиду к фонарю.

Мы все бросились кто куда. Я шмыгнул во двор, где котлы в Гаванной лудят. Гляжу в щель: с Чикиды аркан сняли, в полицию повели. Так по сей день в полиции сидит. Говорили, что старик, отец Чикидин, с полицией не сторговался. А то бы молодой Чикида давно на свободе ходил.

И пока тут в Гаванной улице шел у кабака этот разговор с полицмейстером, а потом Чикиду в полицию повели, смотрю — уже шестой час времени, а пальба и вовсе прекратилась. Да, батюшки, думаю, что дома у меня? Прибегаю домой, а там Настюша в слезах на узле сидит, меня поджидает. Посудили мы, порядили: пальбы больше не слышно; давай, думаем, чем ломаться, еще подождем — что будет. И хорошо, что съезжать никуда не стали. Больше не палил, так стоял; что думал, не знаем; а четырнадцатого числа так и вовсе убрался.

В первый день, как была бомбардировка, поранило восемь человек мирных жителей, а троих — так и прямо насмерть. На базарной площади отставному солдату Стройке голову снесло, у Сабанеева моста солдатку Федосееву убило; да еще у аптекарского служителя Филиппова — вы, батюшка, помните его, он земляк нам, тоже из Севастополя, из Корабельной слободки, — так Филиппова сынишке на бульваре ноги отрезало; тут же, на бульваре, и помер».

Дедушка Перепетуй жадно прочитывал страницу за страницей. В душе у него клокотала злоба против англичан и французов с их адмиралами Дондасом и Гамеленом. Но в то же время дедушка и счастлив был тем, что Михаил и Николай и Настюша с Павлушенькой — все они остались живы и все здоровы, только, конечно, страху смертного набрались. И еще был рад дедушка, что вот объявился такой герой, прапорщик Щеголев: с одной пушчонкой против восьми пароходов воевал.

Но письмо было прочитано не все.

— Почитаем дальше, — сказал дедушка.

И стал читать дальше.

«Я ходил смотреть на дворец князя Воронцова, — писал дальше судовой механик Михаил Петрович Ананьев отцу своему в Севастополь, в Корабельную слободку. — Под ним, под дворцом этим, в низку, как раз батарея нумер шесть, где Щеголев был. Так дворец этот десять лет русские люди строили, а французы с англичанами в час времени растрепали в прах и в щепы. И еще разбито домов не менее полусотни, да еще сгорело сколько!

А батарея нумер шесть теперь Щеголевской называется. Да только вот осталось от батареи одно звание. Что было дерева на батарее, так дотла сгорело. И от лафетов пушечных тоже ничего не осталось: сгорели. Всюду кучи земли нарыты, а по кучам этим, прямо на земле, валяются чугунные пушки. Диву даешься, как это Щеголев в этом аду по неприятелю палил и уцелел и из ада этого жив и невредим выбрался. Что из того, что молод? А какой душевной силы человек оказался!

На том, батюшка Петр Иринеевич, дозвольте кончить; эвон, глядите, сколько бумаги исписал!

Как будет случай, поедут из Одессы в Севастополь, так перешлем вам новую табакерку; а на табакерке, на крышке, — портрет прапорщика Щеголева.

И все мы вам кланяемся и обнимаем и крепко целуем.