Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

— Рожденные собакой! — кричит Адиль-бей, топая ногами. Но он во-время отскочил к борту. Отклепанная цепь одним концом взвивается вверх, и боцман Мехмед Ингилиз валится навзничь с раздробленной скулой. А фрегат дрогнул, качнулся… и вдруг вся эта масса огня и дыма ринулась к берегу. Там, под умолкшей береговой батареей, фрегат с ходу врезался в мель, раздался взрыв, и с «Фазлы-аллахом» было покончено навсегда. Тысячью горящих факелов разлетелся фрегат по воздуху во все стороны и подбавил огня в Синопе, где теперь уже пылало все — кофейни в порту, деревянные лавки на площади, сараи и лачужки во дворе главной мечети… Полоумный торговец амулетами побросал свой товар и с обожженной бородой бежал в горы. Стаи испуганных голубей взметывались вверх над огромными языками пламени.

Адиль-бея, командира не существовавшего больше фрегата «Фазлы-аллах», воздушной волной перекинуло на борт турецкого же судна «Неджми-фешан». Оглушенный Адиль-бей очнулся от боли в переломанных ребрах на груде наваленных на палубе парусов. Над головой у него низко бежали вперегонки темносизые облака. Капудан различал сплошную барабанную дробь вдали и разрозненные взрывы. И собаки тявкали на берегу…

С удивлением взглянул Адиль-бей на свои пальцы, на которых привык видеть перстни с бирюзой, голубою, как небо, и перстни с топазами, желтыми, как закат, и еще один, самый любимый, с перуанским изумрудом, зеленым, как морская волна. Увы, не было теперь ни перстней, ни золотых часов, ни красного сафьянового мешочка с золотыми монетами, который Адиль-бей носил под рубахой на груди. Все это сняли с него, пока он лежал без сознания, матросы с корвета «Неджми-фешан». И остался теперь Адиль-бей капуданом без корабля, и без часов, и без монет, гол как сокол.

А кругом всё гремели и гремели взрывы — из покинутого жителями Синопа и с пылавших турецких фрегатов. Там, по трюмам турецких кораблей, французский порох в пузатых бочонках рвал теперь в клочья длинные ящики с английскими штуцерами. И все это вместе со свинцовыми пластинами для литья пуль и с людьми из предназначенного для Кавказа десанта, — все летело вверх и погружалось затем на морское дно.

Барабаны на русских кораблях били отбой. Эскадры Османа-паши не существовало больше. А сам Осман-паша лежал с перебитой ногою на палубе наполовину затонувшего «Айны-аллаха», держась руками за привязанный к борту канат. Старый адмирал закрыл глаза.

Ему хотелось забыть этот день поражения и позора, не видеть дня гибели. Это матросы Османа-паши сцепились и катаются по палубе, не поделив золотого шитья с парадного адмиральского мундира, вытащенного из каюты вместе с лисьей шубой. Они уже выковыряли все алмазы из золотой сабли адмирала; они взломали его денежную шкатулку; они шарили у него в карманах… и в грязные руки бандитов перешли золотые часы, которые подарил Осману-паше покойный султан Махмуд. Когда катер с «Императрицы Марии» причалил наконец к «Айны-аллаху», лейтенант Лукашевич обнаружил на фрегате только вот этого замызганного старичка. Матросы же, ограбив своего адмирала, бросили его одного, а сами, выбравшись на берег, бежали в горы Бозтепе.

На адмирале не осталось никаких знаков различия. Не было эполет с витой золотой бахромой. Не было и турецкого ордена Меджидие, осыпанного бриллиантами, на пурпуровой с зелеными полосками ленте. Не было двух золотых медалек с изображениями на одной козлобородого императора французов и на другой — юной королевы Британии. Всё сорвали с адмирала матросы адмиральского же корабля. Старик лежал теперь в одном изодранном чекменьке, забрызганном кровью и грязью, и ему казалось, что перед ним всё еще мелькают осатаневшие лица его матросов — и Мустафа-Халиль-оглу, и Джамиль-Джурга, и Абу-Тураб…

— Дед?! — изумился матрос с «Императрицы Марии» Тимоха Дубовой, маленький, коренастый, с рябинами на лице, с серебряной серьгой в ухе. — Дедушка, аль тебя ранили чем?

Осман-паша поднял веки с густыми ресницами и взглянул на Тимоху своими черными с поволокой глазами.

— Должно, мулла, — поделился Тимоха своей догадкой с подоспевшими товарищами: — как бы сказать, поп по-нашему… Тоже ведь и они, к примеру…

— Все — люди, — сказал свирепого вида скуластый матрос, с головой, обмотанной окровавленной тряпкой. И, вздохнув, добавил: — Ничего не скажешь.

Он наклонился над Османом-пашой…

— Погоди, дай-ко я с ним поговорю, — снова вмешался Тимоха. — Я на Каспийском море когда был, так этих персюков да турок перевидал… Дед, а дед! Ала мала, была мала.