Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

— Вот именно-с… опростоволосился. Вы взгляните только: своими же кораблями береговым батареям амбразуры заслонил. Ну как они будут вести с берега прицельный огонь?

— Нда-а, — только и смог ответить Барановский.

Он вгляделся и сам через подзорную трубу в то, что творилось у турок на рейде, и добавил:

— Палить — только бы гремело, а там — как аллах решит. Чудно!

— Они — полумесяцем, — стал соображать вслух Нахимов, — по-лу-ме-сяцем… гм, проще сказать, вогнутой дугой. Так-с, Петр Иванович. Ну, а мы давайте-ка, сообразуясь с этим, распустимся веером, да и вожмемся в них, а?.. Чтобы дух из них вон, из всех до единого…

Попрежнему в две колонны неслись русские корабли к огненно-рыжему берегу Бозтепе. Он весь порос столетними кряжистыми дубами, еще не сбросившими осенней листвы. Вход в бухту был теперь явственно виден и матросам, только и ожидавшим приказа начинать. И наконец на всех кораблях ударили тревогу.

В ответ барабанам застучали насосы, чтобы смочить деревянные палубы, не дать им загореться от вражеских зажигательных снарядов. Пороховые камеры на кораблях были накрыты мокрым сукном. Как и прочие комендоры у пушек, и Елисей Белянкин стоял подле своей «Никитишны», из которой он вынул разбухшую от сырости втулку.

Елисей уже раз десять осмотрел ударный замок на «Никитишне» и то и дело брался за шнурок замка, чтобы дернуть и выстрелить, когда раздастся команда.

«Вот бы по «Богдану» ударить… Эх, кабы угадать по «Богдану»!»— твердил сам себе Елисей Белянкин.

Он с ненавистью думал о фрегате, который турки нагло прозвали «Фазлы-аллахом» — «богом данным».

— А, чтоб тебя!.. — молвил вслух Елисей, снова берясь за шнурок.

Все на корабле замерло в ожидании; только юнга Филохненко стал в какой-то щели насвистывать от скуки старую матросскую, прощальную:

— На Корабелку до мамы схотилось хлопцу, ось и свище, — отозвался у «Никитишны» второй комендор, совсем еще молодой матрос Игнат Терешко. — Ось послухайте, Елисей Кузьмич: чисто соловейко в бузыни!

— Вон, Игнат, глянь-ко, — кивнул Елисей: — к люку, гляди, Лагутин бежит. Сейчас мальчишку так свистнет, что тот и маму забудет. Когда потребуется, так боцман и сам станет свистать в дудку. Боцману положено, по уставу, значит, положено, чтобы свистать. На то боцману и дудка дана. А ты, щенок, не балуйся. Зачем зря свистишь на корабле? Не кабак ведь!

Игнат задумался, потом улыбнулся и почесал голову под бескозыркой.

— Ox, — вздохнул он мечтательно, — скажу ж я вам, Елисей Кузьмич! Весною… в балочке под Корабелкой… соловейко…

Но он не договорил.

Зло сверкнув снопом огня, на «Айны-аллахе», на адмиральском корабле Османа-паши, рявкнула первая пушка.

Боцман Лагутин нырнул в люк, чтобы заткнуть рот рассвистевшемуся юнге, но тут же выскочил обратно на верхнюю палубу, не осуществив своего намерения.

Сразу белым дымом заволокло Синоп, и ураган ядер пронесся у Лагутина над головой. Тогда-то русская эскадра с ходу, двумя колоннами, ворвалась на Синопский рейд. Одно мгновение — и на «Императрице Марии» взвился вверх красный боевой флаг. Эскадра открыла огонь. Подойдя к противнику на пистолетный выстрел, обе колонны стали к неприятелю — одна правым, другая левым бортом.

Ни Елисей Белянкин, ни другие комендоры на «Императрице Марии» не могли еще разобрать, где турецкий адмиральский корабль, где «богом данный» «Фазлы-аллах», где иное что. Сплошная стена порохового дыма сразу поднялась между эскадрами — русской и турецкой, — и в дыму этом вспыхивали огни и ревели пушки, и эхо, точно взбесившееся, скакало по всему мысу Бозтепе, бросаясь из ущелья в ущелье…

«Бух, бац, бум» — кричали пушки на рейде и с береговых батарей.

«Ах, ах, ах» — словно ужасалось эхо, с разгону ввергаясь в пещеры Бозтепе и тут же отскакивая обратно рикошетом.

А Елисей Белянкин пока без точной наводки — где там было точно наводить, когда перед глазами только дым стеною! — Елисей Белянкин дергал и дергал шнурок, посылая турку гостинцы, прислушиваясь после выстрела к грохоту «Никитишны» при ее откате от борта корабля.

— Здорова? — спрашивал «Никитишну» Елисей.

И опытным ухом улавливал, что орудие еще не перегрето, деревянный станок, на котором лежала «Никитишна», нигде трещины не дал, колеса станка идут как по маслу. Тогда Елисей сам и отвечал за «Никитишну»: