Зиновий Давыдов - Корабельная слободка

Томимый этими мыслями, Успенский натянул на себя халат, вымыл руки и пошел по палатам.

В это время Корабельной слободкой, Широкой улицей, шагал человек, высокий, широкоплечий, с русой окладистой бородой, веером развернувшейся у него на груди. На человеке этом была кучерская войлочная шляпа, старый сермяжный зипун и лыковые лапти. Это Яшка Вдовин, дворовый человек генеральши Неплюевой, возвращался в Севастополь.

Крепко запали Яшке в голову слова ямщика в Бахчисарае на почтовой площади:

«Всем, кто в Севастополе свою кровь прольет, будет навечная воля».

Да, за волю можно было и кровь свою пролить и жизнь отдать… А без воли, рассуждал Яшка, что за жизнь!

У Яшки ныли ноги, искусанные мопсом; к тому же Яшке очень хотелось есть. С того вечера, как поужинал он в последний раз у Анисьи в подвале, прошли ночь, и день, и еще одна ночь, и за это время у Яшки во рту и маковой росинки не было. Яшка шел без копейки денег. В Дуванке он только попил воды у колодца да хотел было сорвать у какой-то ограды забытую на дереве грушу, но его опередил казак верхом на лошади, снявший грушу с дерева пикой.

Голод и жажда все больше разбирали Яшку и стали особенно терзать его, когда он подошел к трактиру «Ростов-на-Дону». Может быть, Яшка и без денег завернул бы в трактир, но с Театральной площади густо понесло дымом, туда бежали матросы, пристав Дворецкий скакал по улице на рыжей кобыле… Позабыв и голод, и жажду, и Неплюиху с повешенным у нее под окном мопсом, Яшка бросился к приставу и крикнул:

— Ваше благородие, где горит?

Но пристав на всем скаку сшиб нагайкой у Яшки с головы шляпу и поскакал дальше.

Не подобрав и шляпы, Яшка бросился к Театральной площади и увидел там в переулке за чугунной оградой знакомый дом адмирала Лукашевича, с колоннами и башенкой, и людей на кровле, и языки огня, совсем белые при свете полуденного солнца. Пристав Дворецкий в темнозеленом полицейском мундире с серебряным шитьем на красном воротнике мордовал свою рыжую кобылу… Та храпела, взметываясь на дыбы и бросаясь из стороны в сторону.

— Качай, качай! — кричал пристав толпе арестантов, надрывавшихся у пожарного насоса.

Пронзительно звенели колокольцы на дышлах пожарных упряжек, и протяжно трубил горнист, передавая команду медным каскам, мелькавшим наверху в густых клубах дыма. И туда снизу рвались из брандспойта с сухим треском белые, как кипень, струи воды. Вместе с матросами, прибежавшими на пожар, и Яшка ринулся в раскрытые настежь ворота адмиральского дома.

Первое, что Яшка там увидел, был молодой Лукашевич с пузатым чемоданом на плече. Николай Михайлович бежал через двор к флигелю. Капитан-лейтенант был без фуражки, без фуражки и сюртука, в замшевых помочах поверх измазанной грязью сорочки. Сам адмирал, Михаил Эрастович Лукашевич, давно парализованный старик, сидел под яблоней в кресле на колесах, укутанный клетчатым пледом. На голове у адмирала была черная бархатная шапочка с шелковым помпончиком, она съехала набекрень, один глаз у адмирала дергался, адмирал улыбался… и казалось, что он подмигивает кому-то, что он знает что-то, знает лучше других, но не скажет никому. А у ног адмирала стояла на коленях молодая сноха его, стояла Нина Федоровна Лукашевич, и, раскачиваясь, беззвучно плакала, закрыв лицо руками в перстнях и кольцах, таких нарядных, «как звезды в небе», подумал Яшка.

«Ах ты, боже ж мой, — всполошился Яшка, — каково убивается!»

И, ни о чем не думая, бросился к объятому пламенем дому.

Яшка сразу очутился в просторной комнате с вышибленными в окнах стеклами. Огонь мелкой зыбью струился по стенам, и Яшка стал размахивать руками, расталкивая перед собою густой дым.

Комната была пуста. Только в углу темнело что-то — огромный треугольный ящик на пузатых ножках.

«Музыка, — сообразил Яшка. — Ах ты, боже ж мой!»

Он подбежал к ящику и двинул его с места. В ящике что-то зазвенело, сначала тонко и жалобно, потом — глухо и грозно.

«Музыка! — совсем обрадовался Яшка. — Фортепьяны».

Яшке казалось, что все нутро у него уже плотно набито коричневым дымом. Но дым этот все еще лез Яшке в глотку и ноздри, и путался у него в волосах и бороде, и немилосердно ел ему глаза. А огненная зыбь пошла теперь струиться по паркету, подбираясь к Яшкиным лаптям. Где тут было мешкать да раздумывать! Яшка сорвал с себя, зипун, швырнул его на подоконник и подкатил фортепиано к окну.