Валерий Попов - Жизнь в эпоху перемен (1917–2017)

Зимой валял валенки. Удивительное зрелище: в гору овечьей шерсти продевают что-то вроде струны на палке и, оттягивая и отпуская эту струну, с печальным звуком сбивают шерсть в вязкую массу — тут надо иметь особое чутье.

Изба была крохотная, слепленная из самана (глина с навозом), когда я увидел ее, не мог поверить, что столько могучих красавцев и красавиц, родственников моих, в ней выросло. Но с ранних лет отец помнит полку на стене, задернутую кисеей, и на ней — книги. И как-то он встал на лавку, дотянулся и вытащил сразу две, с трудом донес до стола, открыл. Он говорит, что более роскошных книг не встречал и потом. Большие тяжелые страницы, разрисованные буквы, цветные иллюстрации, поначалу различимые смутно из-за тончайшего пергамента, закрывавшего их. Нежно пергамент поднимаешь — и оказываешься в волшебном королевстве. Короли, принцы со шпагами, дамы в длинных платьях… «Думаю, это был Шекспир, — говорил батя». Вошел Иван Андреевич, увидел сынка над книгами, но не пожурил, наоборот — был доволен. Даже когда батя выпил мушиную отраву из блюдечка и чуть не умер — отец его не ругал, понимая: знания не даются без усилий и даже риска. Потом научил сына переплетать, у него был переплетный станок, они вместе с удовольствием переплетали старые книги: для начала острым ножом-гильотиной аккуратно отрезали истрепанные края страниц. Когда книгу переплетешь сам, она становится для тебя особенно ценной.

Иван Андреевич был самый грамотный в деревне, хотя окончил лишь деревенскую школу, но писал каллиграфическим почерком потрясающей красоты — несколько листков с той поры сохранилось. Прочитав все церковные книги, стал покупать классиков, брать книги у учителя — и как тут не задуматься, читая Толстого, Успенского с их ярчайшими описаниями несправедливостей жизни? Все шло к тому, что мир надо совершенствовать — лучшие люди к этому призывали.

В свой первый побег Иван Андреевич завербовался на строительство Транссибирской магистрали — ведь не бездельник был, серьезный мужик! Но как и многие грамотные крестьяне, стал эсером, социалистом-революционером, сторонником перемен, что было вполне в его характере — всех переспорить и настоять на своем.

Недовольные были, конечно. Кому-то казалось, что ему дают землю поплоше, поэтому он и хуже работает. Хотя на самом деле все было, скорее, наоборот. Но была общая воля, деревенский сход, который в начале года землю распределял: каждой семье по ее возможностям. Дай землю навсегда — а вдруг род выродится, ослабнет, и земля превратится в пустошь — а попробуй ее отбери! Все было справедливо — хотя, возможно, сурово. Но любая справедливость кому-то покажется несправедливой. Семьи были разные и самовыражались по-всякому. Некоторые пахали и ездили на лошадях (как в нашей семье), другие — на более спокойных и послушных быках, покрикивая «цоб-цобэ!», а было даже семейство, которое пахало и ездило на верблюдах. Делай что хочешь! Что сделаешь — то и получишь. «Как потопаешь — таки полопаешь», говорили тогда. И особенного неравенства не было (полных разгильдяев изгоняли с позором, земли не давали) — и как-то их постепенно и не стало. Так с кем бороться? Что интересно, в этих вольных землях между Волгой и Доном и помещиков не было — некого свергать. Был в селе один богатый мужик, грузил целые баржи дынями и арбузами — но в чем его могли упрекнуть?

Батя рассказывал, что однажды тот нагнал его в степи на двуколке.

— Егорка? Садись, довезу! Отец твой дома сейчас? Нет? Скажи, как появится — пусть идет ко мне. Мне грамотные нужны — большие дела будем делать, богато будете жить!

Но предложением этим Иван Андреевич не заинтересовался. С его умом — арбузы катать? Идея вселенского равенства, брошенная в массы, жгла его.

Да и все мировые события клонили Россию к смуте. Отец, с его колоссальным чутьем и памятью, четко помнит, как в первый раз почувствовал неясную тревогу. Увидел на главной улице каких-то странных людей, всем своим поведением не похожих на местных и, прибежав домой, рассказал про них своей матери, Дарье Степановне.

— Да это белорусы! — сказала мать. — Беглые. Сбежали со своей Белоруссии к нам.

— Зачем?

— Да там же фронт у них, война с германцем, все выжгло.

— А почему они ходят не как мы? Цепочкою, один за другим?

— А-а. Это они привыкли так у себя ходить — через болота, по узким тропкам.

Да-а. Необычное тревожит всегда: откуда, зачем?