Кристин Ханна - Четыре ветра [litres]

Чуть выше груди осталась красная отметина. (Это Раф ее оставил?) На щеке уже проступал синяк, а волосы растрепались от занятий любовью, если это можно было назвать любовью.

И пусть, она снова сделала бы это, если бы могла. Пусть отец бьет ее, кричит, осыпает оскорблениями и лишает наследства.

Теперь Элса знала то, чего не знала раньше, о чем даже не подозревала: она сделает что угодно, перенесет что угодно, лишь бы ее любили, пусть хотя бы одну ночь.

На следующее утро Элсу разбудил солнечный свет, льющийся в открытое окно. На дверце шкафа висело красное платье. Боль в челюсти напомнила ей о прошлой ночи, как и боль, оставшаяся после любви с Рафом. Одну боль она хотела забыть, другую – запомнить.

На железной кровати лежала стопка лоскутных одеял – в холодные зимние месяцы она часто шила при свете свечи. У изножья кровати стоял сундук с приданым, куда Элса бережно сложила расшитое постельное белье, тонкую белую ночную сорочку из батиста и свадебное одеяло, которое она начала шить, когда ей было двенадцать лет, прежде чем выяснилось, что ее непривлекательность – это не этап, который нужно пережить, а данность. К тому времени, когда у Элсы начались месячные, мама потихоньку перестала говорить о свадьбе, перестала расшивать бисером алансонские кружева. Они лежали, переложенные папиросной бумагой, – хватило бы на половину платья.

В дверь постучали.

Элса села.

– Войдите.

В комнату вошла мама. Ее модные туфли на низком каблуке бесшумно ступали по лоскутному ковру, который почти полностью покрывал дощатый пол. Высокая широкоплечая женщина, не склонная к лишним сантиментам, ведущая безупречную жизнь, – она возглавляла церковные комитеты, руководила Лигой по благоустройству города и не повышала голоса, даже когда сердилась. Никто и ничто не могло вывести Минерву Уолкотт из себя. Она утверждала, что это семейная черта, унаследованная от предков, которые приехали в Техас, когда здесь можно было шесть дней на лошади проскакать и не встретить другого белого человека.

Мама села на край кровати. Шиньон, в который были стянуты ее выкрашенные в черный цвет волосы, подчеркивал суровость острых черт лица. Она потрогала синяк на щеке Элсы.

– Со мной отец обошелся бы куда хуже.

– Но…

– Никаких «но», Элсинор.

Она наклонилась и заправила прядку стриженых светлых волос Элсы за ухо.

– Подозреваю, что сегодня я услышу в городе сплетни. Сплетни. Об одной из моих дочерей. – Она тяжело вздохнула. – Ты попала в беду?

– Нет, мама.

– Значит, ты все еще хорошая девочка.

Элса кивнула, не в силах соврать вслух.

Мама указательным пальцем приподняла подбородок Элсы. Она изучала Элсу, медленно хмурясь, оценивая ее.

– Красивое платье не сделает тебя красавицей, дорогая.

– Я только хотела…

– Мы не будем говорить об этом, и подобное больше не повторится.

Мама встала, разгладила лавандовую креповую юбку, хотя ни одна складочка не осмелилась бы появиться на ней. Мать и дочь были так далеки друг от друга, как будто их разделял прочный забор.

– Никто на тебе не женится, Элсинор, несмотря на наши деньги и положение в обществе. Ни одному приличному мужчине не нужна непривлекательная жена на голову выше его. А если бы и появился мужчина, готовый закрыть глаза на твои слабости, то уж, конечно, запятнанная репутация его бы остановила. Научись находить радости в реальной жизни. Выбрось свои глупые романтические книги.

Выходя из комнаты, мама забрала красное шелковое платье.

В годы после Великой войны Далхарт охватил дух патриотизма. Дождь шел в свой срок, цены на пшеницу росли, а значит, у всех была причина отметить Четвертое июля. Витрины городских магазинов сообщали о скидках по случаю Дня независимости, и колокольчики весело звенели, встречая и провожая покупателей, которые решили запастись едой и выпивкой перед праздником.

Обычно Элса ждала праздника, но последние несколько недель выдались непростыми. После ночи с Рафом Элса чувствовала себя как в клетке. Беспокойной. Несчастливой.

Никто в семье к ней особенно не приглядывался и не замечал в ней перемен. Она не высказывала своего неудовольствия, а прятала его и шла вперед. По-другому она не умела.

Элса не поднимала глаз, старательно притворялась, будто ничего не изменилось. Проводила в своей комнате как можно больше времени, даже в самую жару. Из библиотеки ей приносили книги – подходящие книги, – и она прочитывала их от корки до корки. Она вышивала кухонные полотенца и наволочки. За ужином почти не говорила, слушала разговоры родителей и лишь кивала в нужных местах. В церкви прятала свои скандально короткие волосы под шляпкой, говорила, что плохо себя чувствует, и ее оставляли в покое.