Элиф Шафак - Стамбульский бастард [litres]

Сейчас он чувствовал, что прошлое возвращалось. И чтобы оно было, должно не стать его.

Все эти годы его тихо грызло мучительное раскаяние, понемногу, изнутри, с виду и не скажешь. Но, возможно, сейчас пришел долгожданный конец борьбе между забвением и памятью. Подобно морской глади, расстилающейся после отлива далеко-далеко, насколько хватит взгляда, воспоминания прошлого возникали здесь и там среди отхлынувших вод.

Мустафа протянул руку к ашуре. Он стал есть осознанно, понимая, что делает, понемножку, смакуя каждую ложечку.

Какое облегчение – взять и уйти сразу и от прошлого, и от будущего. Как хорошо просто взять и уйти.

Он едва успел доесть последнюю ложечку, как у него перехватило дыхание от жесточайшего желудочного спазма. Две минуты спустя он вовсе перестал дышать.

Так Мустафа Казанчи умер в сорок лет и девять месяцев.

Его тело очистили куском травяного мыла, благоуханным, чистым и зеленым, как райские пастбища. Его терли, мыли и ополаскивали, а потом, нагого, оставили сохнуть на плоском камне во дворе мечети. Затем окутали хлопковым саваном из трех полотнищ, положили в гроб и, несмотря на то что старики настоятельно советовали похоронить его в тот же день, погрузили в катафалк, чтобы отвезти обратно в особняк Казанчи.

– Вы никак не можете забрать его домой! – воскликнул тщедушный служитель, совершавший омовение тела.

Он перегородил выход со двора и обвел всех присутствующих хмурым взглядом:

– Во имя Аллаха, он начнет смердеть. Вы же его позорите.

Где-то в середине его тирады начал накрапывать дождик, падали редкие, неуверенные капли, словно дождь тоже захотел принять участие в происходящем, но не знал, чью сторону принять. Похоже, этот мартовский вторник, а март в Стамбуле, как известно, взбалмошный и выводящий из равновесия месяц в году, передумал быть весенним днем и решил, что относится к зиме.

– Да, но брат-омыватель, – фыркнула тетушка Фериде, для которой этот нервный человек тотчас стал частью ее мира гебефренической шизофрении, мира, который всех был готов поглотить и всех уравнивал. – Мы отвезем его домой, чтобы все могли посмотреть на него в последний раз. Видишь ли, мой брат столько лет прожил за границей, что мы почти забыли его лицо. Спустя двадцать лет он возвращается в Стамбул и на третий день испускает дух. Он умер так неожиданно, что соседи и дальние родственники не поверят, что он умер, если не увидят тело.

– Женщина, ты в своем уме? Наша вера такого не допускает! – рявкнул омыватель, надеясь, что это остановит поток ее слов. – Мы, мусульмане, не выставляем наших усопших напоказ. – И совсем ожесточенно добавил: – Если соседи хотят на него посмотреть, придется им пойти на кладбище и посетить могилу.

Фериде задумалась над этим предложением. А стоявшая рядом с ней тетушка Севрие уставилась на него, подняв бровь. Так она обычно смотрела на школьников во время устного экзамена, когда хотела, чтобы они сами поняли, какую глупость только что сморозили.

– Но брат-омыватель! – снова подхватила тетушка Фериде. – Как же они увидят его, когда он будет лежать в могиле?

Омыватель в отчаянии поднял брови, но отвечать не стал, наконец поняв, что с этими женщинами спорить бессмысленно.

Тетушка Фериде с утра выкрасила волосы в черный цвет. У нее теперь были траурные волосы. Она решительно покачала головой и добавила:

– Ты не беспокойся. Заверяю тебя, мы не будем выставлять его напоказ, как христиане в кино.

Хмуро глядя на тетушку Фериде, которая непрерывно вращала глазами и размахивала руками, омыватель стоял как вкопанный и был не столько зол, сколько измучен. Похоже, с такой сумасшедшей он в жизни еще дела не имел. Его хищные, как у хорька, глазки беспокойно забегали по сторонам, но помощи ждать было неоткуда. Тогда он посмотрел на покойника. Лежит себе и покорно ждет, пока они смогут договориться о его дальнейшей судьбе. Он поднял глаза на теток, но ни одна не в силах была расшифровать послание, заключенное в этом леденящем взгляде, поэтому тетушка Севрие просто щедро дала ему на чай. Омыватель взял чаевые, а Казанчи – покойника.

Из четырех автомобилей выстроилась процессия. Во главе ехал катафалк серо-зеленого цвета, как положено у мусульман, в то время как черные катафалки предназначались для похорон иноверцев, будь то армяне, греки или евреи. Гроб стоял в задней части трехстороннего фургона, и нужно было, чтобы кто-то поехал вместе с покойным. Вызвалась Асия, а совершенно растерянная с виду Армануш так крепко вцепилась в руку подруги, что казалось, будто они вместе вызвались.