Элиф Шафак - Стамбульский бастард [litres]

– Что вы теперь хотите делать, госпожа? – прокаркал мсье Стервец.

– Ничего, – прошептала тетушка Бану, вынимая из ящика комода какую-то коробочку.

На бархате лежала брошь в виде граната.

Отец подарил эту брошь Бану, самой старшей из детей, как сам когда-то унаследовал ее от матери – не от мачехи, Петит-Ma, а от родной матери. От матери, о которой он никогда не говорил. От матери, которая оставила его, когда он был совсем маленьким. От матери, которую он так и не простил. Тетушка Бану боялась, что при всей своей совершенной красоте брошь таила в себе глубокую печаль. Никто не знал, что она даже специально вымачивала брошь в соляном растворе, чтобы смыть с золотого граната его горькую повесть.

Под пристальным взором джиннов тетушка Бану дотронулась до броши, ощутила пленительный блеск мерцающих камней. Теперь, узнав историю брошки, она не представляла, что делать дальше. С одной стороны, склонялась к тому, чтобы отдать ее Армануш, ибо считала, что та, как никто другой, могла считаться ее законной хозяйкой. Но вместе с тем колебалась, не зная, как объяснить девушке этот неожиданный дар.

Могла ли она просто сказать Армануш Чахмахчян, что эта брошь когда-то принадлежала ее бабушке, умолчав обо всем остальном? И в какой степени можно было делиться обретенным? Что именно можно было рассказывать людям, чьи истории она узнала благодаря волшебству и силе колдовских чар?

Сорок минут спустя на другой окраине города Асия отворила скрипучую деревянную дверь кафе «Кундера».

– Эй, Асия! – радостно позвал ее Карикатурист-Пьяница. – Давай сюда, я здесь! – Он прижал ее к груди, а когда она высвободилась из его объятий, воскликнул: – У меня для тебя три новости: одна хорошая, одна плохая, а c третьей я еще не определился. С какой начнем?

– Давай с плохой, – ответила Асия.

– Я сяду в тюрьму. Похоже, мои рисунки с изображением премьер-министра в виде пингвина были приняты не слишком благосклонно. Меня приговорили к восьми месяцам тюрьмы.

Асия уставилась на него в изумлении, которое, впрочем, быстро переросло в тревогу.

– Ш-ш-ш, дорогая, – кротко сказал Карикатурист-Пьяница, прижимая палец к ее губам. – А хорошую новость не хочешь услышать? Я решил стать верным моему сердцу и развестись! – объявил он, сияя от гордости.

Эти слова повергли Асию в некоторое замешательство. Но пробежавшая по ее лицу мрачная тень быстро рассеялась, и наконец пришло в голову спросить:

– А третья новость, с которой ты еще не определился?

– Я сегодня уже четвертый день как не пью. Ни капли. И знаешь почему?

– Ну, наверное, ты снова пошел к анонимным алкоголикам, – предположила Асия.

– Нет! – обиженно процедил Карикатурист-Пьяница. – Потому что с нашей последней встречи прошло четыре дня, а я хотел быть трезвым, когда мы увидимся. Ты ведь единственное, что побуждает меня стать лучше. – Он покраснел. – Это все любовь. Я влюблен в тебя, Асия.

Ее карие глаза скользнули по стене и остановились на одной из рамок. Это была фотография изрытой колесами трассы в Монголии, на которой в 1997 году проходили соревнования «Кэмел-трофи». Вот бы там оказаться, пересекать пустыню Гоби на джипе 4 × 4, в тяжелых грязных ботинках и солнечных очках, так, чтобы вместе с пóтом выходили все тревоги, стать легкой, как ничто, стать легкой, как гонимый ветром сухой лист, и таким листом влететь в какой-нибудь затерянный в монгольских степях буддийский монастырь.

– Не бойся, милая птичка, – улыбнулось Гранатовое Дерево и отряхнулось от снега, – я расскажу тебе историю со счастливым концом.

Ованес Стамбулян поджал губы, в голове лихорадочно роились мысли, водоворот слов затягивал все глубже и глубже. В каждой новой строчке отражались уроки прошедших поколений, некоторые из них приводили в уныние, иные – наоборот, наполняли воодушевлением, но все в равной степени доносились отзвуком каких-то иных времен, времен без начала и конца. Детские сказки – самые старые истории на свете, в них доносятся призрачные голоса давно ушедших поколений.

Бессознательная потребность закончить охватила его с неудержимой силой. Он начинал писать, когда вокруг было не очень-то весело, и сейчас, не мешкая, должен был довести работу до конца, как если бы от этого зависела судьба всего мира, как если бы, завершив свой труд, он мог бы сделать его чуть-чуть менее безотрадным.

– Ну, хорошо, – проворковал маленький Голубок-потеряшка. – Расскажи мне про маленького Голубка-потеряшку. Но предупреждаю, я улечу прочь, как только услышу что-то грустное.