Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

На крыльцо Подгорнов вышел при полной форме и сабле. Кругом задвигались, и Василисе показалось: чуть впереди мелькнула пушистая борода свекра. Протискиваясь к нему, она сбоку почувствовала Василия. Мгновение, пока казак не скрылся за спинами подавшихся вперед станичников, Василиса любовалась свежеостриженным по казацкому фасону затылком. Прошла по телу мелкая дрожь. Споткнувшись, она качнулась в сторону. Кто-то, налетая сзади, грубо обругал:

— Нашла место юбками трюхать… И кто пустил.

Василиса остановилась. Внутри что-то оборвалось.

Как только ни скрывала, ни обманывала себя, будто идет на сход повидать свекра, его только, а вот не справилась… Растерянно поискав старика, умерив наконец звон в ушах, услышала коменданта. Прижатый к крыльцу плотным полукольцом, он говорил сухим, будто выстрел, голосом:

— …Я сообщу высшему начальству о пожаре. Вы же просите о позволении вырубить леса… — Казаки, боясь лишний раз перемяться с ноги на ногу, слушали. Наконец, взглянув на стоящего поодаль станичного атамана, комендант докончил: — Будем решать по каждому. — Отвернувшись, указал писарю: — Пиши: «Погорельцы». Ниже: «Атаману четырнадцатого класса Лазареву Ивану». Отступи и графи на весь лист три столбца: под бревна, кряжи и слеги. Итак, Лазареву… Сколько тебе?

— Это… ить… Бревен — дак с пару сотен… Натеснился уж… Слег этих, ну, вполовину, а полсотней кряжей аккурат бы обошелся. — Атаман полагал обстряпать дело втихаря и теперь кидал взгляд с коменданта на казаков. Подгорнов молчал.

— Так и занесть, ваше благородие? — поднял голову писарь.

— Поставь ему: бревен — сто, кряжей — тридцать, слег — сто. Будет довольно. Следующий?

По толпе, от края на край, прошла волна. Наконец кто-то вышагнул к столу.

— Есаул Волоцков.

— Сколько?

— Нужда есть…

— Сколько?!

— По десятку дюжин.

— Ну, казаки… Эдак на вас пней не хватит. С такими аппетитами плюгавого колка обыскаться будет. А лес не трава — на тот год не встанет, — искренне удивился запрашиваемому комендант. — Для сих мест непозволительно столько. Занеси ему: семьдесят, девяносто и сто. Дальше кто?

— Сотник Егор Свиридов, ваше высокоблагородие.

— Сколько просишь?

— Погорел вчистую…

— По восемьдесят в графу. Следующий!

— Приказный Ермолай Рубилкин.

— Казак Чумаков…

— Малахов…

— Сухов…

— Бабкин…

— Нет, ты посмотри на них! Да брось перо, брось! Гляди: все своей мохнатой шапкой прикрыть готовы!

Казаки, особенно успевшие увидеть себя занесенными писарской рукой в бумагу, завеселели. Нашлись охотники и с комендантом пошутить. Соглашались казаки, что не им бога гневить, худое на майора возводить. Взять в ближних Нижне-Озерной и Татищевой: не коменданты — звери! Казаки, вроде ямщика, наколовшегося на бывалого ездока, понявшего, что надувной цены не взять, волей-неволей сбавили запрос. Запись пошла дружнее.

— Мануйлов Афон…

— Чикалов Антон…

— Давыдов Василий…

— Тулаев Филипп…

— Рубцов Тимофей…

— Волоцков, Сатчиков, Ломакин, Кузнецов, Лебедкин…

Теперь, не спуская глаз со свекра, Василиса добралась до него. Выставив бороду, старик уже буравил ее взглядом. Заговаривать, по всему, не собирался. Василисе захотелось отвернуть назад. В другой случай ни за какие ковриги не пошла бы к Лебедкиным…

Всякий раз встречаясь с ней, старик плевал в пыль, а старуха прижимала к губам угол платка: то ли боясь заругаться, то ли борясь с желанием позвать сноху, приласкать. В глазах казачки всегда замокали слезы. Василиса понимала ее чувства, но что поделать, коли так поворотилась жизнь?!

Старик пружинился, вот-вот взметнет. Василиса следила, как ворочался за щеками его язык, соскребая с сухого неба слюну. Белая пенка уже светилась между губ. Непроизвольно отступив, вдруг с не подозреваемой в себе злобой Василиса бросила:

— Меня с Фомкой оторвали и швыркнули, ладно — чужие. Но в Оське, в Павлухе рази одна моя кровушка ходит? Их-то за что? Старый человек, могли б понять: не сложи Федя головушку, рази была б нужда меня за подол дергать? Рази так бы я подавалась? Эх, за сына, за Федю, пожалели б… А за юбку все одно не сдержите, даже если и дух вон.

Василиса видела, как пошамкал беззубым ртом старый казак, как задергались жилки на нижнем веке. Но не только горячность снохи заставила его отвести глаза. Неразнузданный конь жует удила — он же жевал свое горе. Но к чести, искал старик и правый берег, искал оправданье Василисе… Да правый берег всегда крут.