Игорь Пьянков - На линии [из жизни оренбургских казаков]

— Бык брал — сто рублей давал. Ой, плохо, бакаул. Помогай, прошу, — киргизец стал часто-часто кланяться.

— Помогай… Рази б всем разом… А ты вот что, — забывая на лавке прежнюю вялость, привставая, строго сказал урядник. — Иди-ка с богом. Нету здесь твово! Ступай, ну же… — подтолкнув заморгавшего киргизца, урядник покрутил по сторонам. — Пятунин! Эй, Корнил Василия! Выставь-ка гостя, загулял к чужой кормушке! — окликнул Плешков проходящего сторонкой казака.

Под тычками киргизец оказался за воротами форпоста.

— Улепетывай! Эк ты и раздосадовал меня. Хорошо я нынче стомился… Ну, живо давай! Другой раз пролезешь — ввалю по первое число! — как старому знакомцу пообещал вышечный.

А через час киргизец вновь пролез на форпост. Особенно не прячась, а то как бы не признали за злонамеренного, но и не выходя под глаза, Атабурак просматривал казачьи закоулки. Чутье привело его к низенькому сараюшке, где на крюке, облепленная мухами, капала последней кровью голова пропавшего быка. Атабурак признал ее по собственноручным надрезам на ушах. Вскрикнув, защупав себя руками, он было совсем кинулся за помощью, хоть к тому же уряднику Плешкову, но в дверях столкнулся с казачиной.

— По чужому лазать?!

Шмыгнув под рукой, Атабурак маханул со двора.

— И-ии, корсак! — руганулся казак, успев перехватить спину киргизца плетью.

Плешков дремал на той же скамеечке. С уроненной на плечо головы съехала шапка, грозя упасть под разползшиеся на стороны ноги. Удивительно, как вообще он сохранял равновесие и безмятежное похрапывание. Приоткрыв глаз и увидав киргизца, сплюнул и переместился поудобнее.

— Опять-то чего налез?

— Крал быка, казаки крал быка. Кушал. Я башка нашел!

— Значит, созоровали… — с вырвавшейся во вздох усталостью проговорил Плешков. — Да-аа… Выходит, твоя правда? — прищурился урядник.

— Мой правда, ой, больно мой, бакаул!

— Ишь ты, а мы, значь, в пасынки… — Плешков глянул в упор. — Ну, ты особо не хнычь. Дам взамен кобылу и серебряную на ладонь. Доволен?

— Мало доволен! Бык ого был, деньга стоил. Большой деньга. Мало даешь. Еще дай!

— Ты это брось. Бери и мотай. А пикнешь кому — сыщу. Замордую — свой конь не примет. Бери, чертяка, пока не раздумал.

Плешков насильно вложил киргизцу десятирублевик, зажал пальцы. Ухватив за рукав, потянул за собой. Подведя к общей конюшне, бросил у ворот. Кто-то, оказавшийся в это время внутри, получил от него заряд ругани. Наконец урядник вывел под уздцы игреневую кобылу. Завидев киргизца, она протестующе заржала. Тогда урядник, привстав на цыпочки, долгим поцелуем прижался к белому пятну на лошадиной морде.

— На.

Киргизец не ожидал, что лошадь окажется столь молодой и справной. Жадно блеснув раздоволившимся лицом и выхватив поводья, он запрыгнул на спину вздрогнувшей лошади:

— Мало дал, бакаул. Бык о-оо какой.

Под тычками пяток кобыла угналась к выезду с форпоста.

— Матерь божья! — присвистнул на вышке Осип Лазарев, наблюдая, как растягивала повода кобыла, все норовила обернуться, но рука Атабурака оставалась непреклонной. Прощальное ржанье загонялось в храп и глушилось киргизской руганью.

Этим вечером на Мертвецовском форпосте было тихо. Ничем не попрекнул казаков урядник Плешков, но в тусклых красках заката они сами наскребли ему страченные деньги.

— Пригульным показался… — лепетали они, не надеясь оправдаться. — Вот ребята и удумали распустить ремни.

— Тем и порешим. — Плешков полагал дело улаженным.

Пользуясь вечерней прохладой, Петр Андреевич решил съездить посмотреть киргизский покос, который начинал беспокоить своей близостью с местами, отведенными для косьбы казакам.

Завидев урядника, все киргизцы прервали работу.

Были здесь сплошь жатаки [26] Жата́к — бедняк, не уходящий из аула в сезонную кочевку. , не откочевывающие в глубь степей, знающие Плешкова и хорошо известные ему.

— Склеите с казачьими, — Плешков указал на стожки, — беду накличете. Приберут наши.

Детская радость, радость от доброго к себе отношения, всегда трогала Плешкова в характерах жатаков. «Зачем насоздал их бог?» — спрашивало в нем чувство собственного превосходства, своей нужности под солнцем. Грустно ему было смотреть на этих трудящихся людей, которым он желал доброго, по-своему любил и от вида которых у него щемило сердце.

Увещевая косить подалее, Плешков объехал большой круг. «Я не хочу быть ими, даже ханом ихнем, но что, если и они не желают быть мной?» — неожиданно прорезалось в нем догадкой. И это так поразило его, что он потянул поводья.