Саймон Скэрроу - Римский орел. Орел-завоеватель

— Руки прочь, варвар! — крикнул Макрон, вонзив свой меч в нерасчетливо подставленную варваром грудь.

Пальцы врага разжались, и сгорающий от стыда оптион снова вернул штандарт в вертикальное положение.

Улучив секунду, Макрон оглянулся и увидел, что улица перегорожена мощным завалом из бревен и горящей соломы. «Пора», — решил он.

— Слушай мою команду! Тыловое отделение, отступить!

Повторять приказ не потребовалось: солдаты второй шеренги повернулись кругом и со всех ног припустили к узкой щели в баррикаде. Увидев бегущих, германцы презрительно захохотали и с обновленной яростью обрушились на жалкую кучку римлян, продолжавших, сомкнув щиты, преграждать им дорогу. Даже Катон, при всей своей неопытности, понимал, что столь хилому строю вражескую орду не сдержать.

Однако это понимал и Макрон и потому, вместо того чтобы попытаться воспротивиться натиску, неожиданно крикнул:

— Вперед! Руби!

Римляне разомкнули строй и с мечами наголо врубились в первые ряды германцев, никак не ожидавших атаки со стороны малочисленного противника. Маневр оказался столь внезапным, что варвары на миг растерялись и попятились.

Их замешательство длилось совсем недолго, но этого хватило.

— Бежим! — крикнул Макрон.

В тот же миг легионеры развернулись и помчались к завалу. Катон несся вместе со всеми, мысленно проклиная громоздкий штандарт. Возле прохода Макрон вновь повернулся лицом к врагу, полный решимости прикрыть отход своих людей. И снова это сработало. Противник, сбитый с толку всеми этими атаками и отступлениями, замешкался, подарив римлянам несколько драгоценных мгновений. Макрон с мрачной, но удовлетворенной ухмылкой побежал следом за остальными.

Однако один германец, видимо более смышленый, чем прочие, не растерялся и вскинул копье.

Катон, уже собиравшийся с огромным облегчением проскочить в узкую щель, услышал позади резкий возглас и крепкое ругательство.

Юноша обернулся. Копье варвара пронзило Макрону бедро, и он, выронив щит и меч, упал головой вперед, беспомощно корчась всего в десяти шагах от завала. Германцы, оправившись от замешательства, уже бежали к нему. Макрон поднял голову и увидел Катона:

— Уноси ноги, дурак!

— Командир…

— Кому сказано, спасай знамя! Беги!

В какую-то долю мгновения Катон успел увидеть и гнев в глазах Макрона, и злобную ярость на лицах бегущих к нему дикарей, и небо, окрашенное кровавыми отблесками пожаров. Все это странным образом воодушевило его, и он, повинуясь неосознанному порыву, помчался назад — к своему центуриону, привставшему на локте и осыпа́вшему оскорблениями приближавшегося врага.

— Ты видел сегодня Тита?

— Прости? — Веспасиан поднял глаза от стола.

— Что ты сказала?

— Своего сына, Тита. Ты видел его сегодня? — Флавия ткнула его пальцем в плечо. — Или ты слишком занят, чтобы вспомнить, что у тебя есть сын?

— Моя дорогая, у меня правда не было времени.

— Только это я от тебя и слышу. Постоянно. Всегда. Ты вечно возишься со своей писаниной. — Она бросила презрительный взгляд на шкатулку. — А тебе не приходит в голову, что нашему сыну нужен отец?

Веспасиан отложил стило и окинул жену долгим взглядом. Сердце его тяготило чувство вины. После трех выкидышей и появления на свет мертвого малыша рождение Тита казалось им чуть ли не чудом. Вдобавок долгие, тяжелые роды едва не стоили Флавии жизни, и потому все последующие два года к мальчику относились как к драгоценной вазе. Однако если мать практически не спускала с него глаз, то Веспасиан занимался ребенком лишь по мере возможности, сознавая при этом, что время, посвященное семье, украдено у политики. Которой (в этом, во всяком случае, убеждал себя сам легат) он занимался лишь ради блага того же Тита.

Впрочем, решение взять под руку легион далось ему нелегко. Хотя Флавия, повинуясь долгу, сама уговаривала его принять этот пост и, как подобает супруге римлянина, отправилась с ним к месту службы, он прекрасно знал, как не хотелось ей менять столичную жизнь на прозябание в германской глуши.

Правда, воздух здесь был много свежее, чем в Риме, однако ребенку это на пользу почему-то не шло. С самого прибытия в лагерь Тита одолевали хвори, — похоже, холодный, влажный климат Германии плохо воздействовал на его организм. Постоянная тревога и долгие бессонные ночи, проведенные у колыбели, совершенно измучили мать. Мысль о возможной потере ребенка ужасала обоих, но если Веспасиан мог забыться в работе, то Флавия этого утешения не имела. Запертая в замкнутом лагерном мирке, вырванная из светского круга, лишенная каких-либо развлечений и презиравшая скучное общество офицерских жен, она всецело сосредоточилась на своем обожаемом сыне.