Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

У Пишты ноги словно свинцом налились. Домой, что ли, повернуть? Нет, домой все-таки идти не хотелось. Постояв еще немного у дома Хедеши, он медленно пошел прочь. Пробродив битый час по селу, он очутился возле дома Шебёка. Сквозь приоткрытые двери сеней пробивалась тусклая полоска света. Шебёк принадлежал к малоземельным, таким же, как Пиштина семья, беднякам. В селе у Шебёка были однофамильцы, и, чтобы не путать его с ними, Шебёка прозвали Брюхо Полосатое. А все потому, что горемыка продолжал носить короткую рубаху, какие в прежние времена носили крепостные крестьяне. Рубаха не доходила ему до пояса, и между нею и штанами оставалась неприкрытая часть тела, на которой палящее летнее солнце оставляло широкую, с ладонь, полоску загара. Вот и получалось, что у бедняги Шебёка и в самом деле было полосатое брюхо.

Пишта постоял у ворот в нерешительности. Затем, поразмыслив, вошел в дом. Семья была в полном сборе и еще бодрствовала. Приятель Пишты Янчи Бакош тоже коротал вечер вместе с ними. Янчи зашел на огонек, чтобы свидеться с Розкой, и вряд ли можно было назвать дружелюбными взгляды, которые он бросал на гостя. Зато хозяева встретили Пишту приветливо, даже ласково. Розка, так та просто зарделась. Хотя, возможно, Пиште это показалось, потому что, когда он открыл входную дверь, ярче вспыхнул красный огонек плошки.

Смахнув с табуретки передником пыль, хозяйка усадила гостя рядом с собой.

— Так-то вот жизнь обернулась, — сказала она, явно намереваясь потчевать гостя беседой вместо угощения. И пошла переливать из пустого в порожнее. Похоже было, что она повторяла то, о чем здесь разговаривали до Пиштиного прихода.

— Вот и зима на пороге, а мы сидим без куска хлеба. Да, только грешно бога-то гневить, грешно сетовать на невзгоды. Видать, у нас на роду написано. Вот, он знает, за какие грехи наслал этакие напасти на людей. Ничего не поделаешь, покоримся воле господней.

В противоположность своему благоверному Шебёкова баба была очень набожной женщиной, ревностной богомолкой, оттого между супругами частенько вспыхивали ссоры. Однажды она даже ушла от мужа и согласилась вернуться к семейному очагу только после клятвенных обещаний Шебёка, что отныне он перестанет сквернословить и богохульствовать. С той самой поры незадачливый безбожник стал посмешищем для всех деревенских зубоскалов, которые уверяли, что, когда Шебёку очень уж захочется смачно выругаться и отвести душу, он забирается на чердак своей лачуги и там до того вдохновенно сквернословит, что соломенная крыша ходит ходуном… Судя по всему, разговор шел о горемычной крестьянской жизни, и свернуть его с этой проторенной колен было невозможно. Перечисляли односельчан, которым уже пришлось разобрать соломенные навесы, крыши хлевов и конюшен и скормить прелую солому изголодавшейся скотине. Прикидывали так и сяк, как бы перебиться без хлеба, как бы дотянуть до нового урожая. Сетуя на безысходность, они вместе с тем пытались подбодрить, утешить себя, вспоминали стародавние истории, когда у ихних дедов и прадедов случались всякие стихийные бедствия. Не впервой, мол, такие напасти, выдюжим! Пишта же почти не встревал в разговор, он больше предавался размышлениям по поводу того, что высказывалось. У него в семье положение было чуть полегче, ведь ему, как пастуху, еще весной отсыпали пшеницы в счет будущей оплаты. А вот участь несчастной скотины, обреченной на бескормицу, очень огорчала парня. За последние годы он, можно сказать, привязался к скотине чуть ли не больше, чем к людям. Пишта слушал сетования собеседников и вспоминал каждое животное своего стада. Что теперь сталось со стельной коровой Мороцев? Как там маленькая ясноокая телочка со звездой на лбу?.. Перепадает ли бедняжке молока от отощавшей матки? Живы ли телушки Неметов, Тотов… Люди горе мыкают, так они хоть пожаловаться могут. Поделятся горем — и легче. Даже годовалый ребенок и тот едва захнычет, мол, «есть хочу», как мать тут же заохает, кинется к своему дитяти, примется убаюкивать, утешать, если уж не в состоянии покормить малыша грудью. Но несчастные бессловесные твари страдают молча, разве что изредка помычат, исходя слюной, лизнут своего сосунка, не в силах спасти его от мучительного голода.

Хуже всего приходится тому, кто даже не может сказать о своих страданиях.

Едва Пишта стал прощаться, Розка встала явно с намерением проводить его. Пишта на это и рассчитывал, но тут ему в голову пришла мысль, от которой он на какое-то мгновение оторопел. Конечно, на него здесь смотрят, как и на Янчи Бакоша, то есть принимают за жениха. Нет, он не хотел огорчить Янчи. Уж кому как не Пиште известно, что такое душевная боль… Пишта дошел с девушкой до ворот. Каждый из них явно чего-то ждал от другого.