Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Несколько мгновений они неотрывно смотрели друг на друга в упор, затем, не проронив ни слова, Шари круто повернулась и направилась к двери. Ласло смотрел ей вслед. Мелькавшие под мерно колышущимися оборками юбки тонкие щиколотки стройных ног, крутые бедра приковывали его восхищенный взор.

Взяв чистый лист бумаги вместо испачканного кляксами, Дежери принялся было писать, но так и не смог вывести ни единого слова: стоило ему пером коснуться бумаги, как рука словно деревенела, ему хотелось написать письмо четко, красиво, а перед его мысленным взором неотвязно вставал только что виденный и до боли близкий образ. Или, может, это был другой образ, образ той женщины, которая тридцать лет назад склонялась над его колыбелью? Дежери охватило раздражение. Он несколько раз провел ладонью по бумаге, словно желая что-то стереть. Почему обе эти женщины молчат, почему не вымолвили ни единого словечка? Хотя бы упрекнули его, хотя бы возразили!.. Это покорное отчаяние во взоре просто невыносимо! Что за сила таится в нем?

Дежери встал из-за стола и принялся расхаживать по кабинету. Потом подошел к двери и с силой рванул ее к себе.

— Няня! Няня!

Старуха тут же вошла. Она была исполнена такой же покорности, только казалась еще более согбенной и высохшей.

— Уж не считаешь ли ты меня неблагодарным, няня? Сколько земли ты хочешь в надел? Десять хольдов? Двадцать? Может, тебе лучше деньгами дать? Ну, что ты уставилась на меня?

«Эх, теперь уж и впрямь придется отослать их даже из усадьбы: этот укоризненный взгляд невыносим», — сокрушенно подумал он.

— Ну скажи, чего ты хочешь?

— Мне что, мне ничего, как господину Ласло будет угодно…

«На что надеялась старуха? Остаться здесь до конца своей жизни?» — снова подумал он в сердцах.

— Ступай! Ступай, говорю я тебе, — уже с раздражением повторил он.

Вошла Шари, а он все еще не написал первой фразы. Дежери не был суеверным, но теперь ему неожиданно пришли на ум таинственные истории, слышанные когда-то от крестьян: о порче колдовством, опаивании приворотным зельем. Девушка стояла перед ним в платье служанки. Она даже разулась. Ее холеные белые ступни, привыкшие к тонким чулкам и удобной обуви, утопали в мягком бордовом ковре. Разве он велел ей снять обувь? И что это на ней? Ни дать ни взять чучело! Неужели не нашлось другого платья, ей впору? Ее стройные ноги белели из-под короткой юбки, упругие груди с трудом умещались в узком лифе, рукава не доходили даже до локтей. Но зачем она разулась? Он не отрываясь с нарастающим раздражением смотрел на ее маленькие ступни. Неужто в этаком неприглядном виде она собиралась идти по проселку? Ее ноги будут утопать в дорожной пыли, как сейчас в этом мягком ковре… Это она все назло ему! Бессовестная, даже разуться не постеснялась!

— Сними этот шутовской наряд!

Девушка взглянула на него затуманенными от слез глазами и дрожащей рукой прикоснулась к пуговице лифа.

— Снимай!

Его охватила неистовая ярость, и, подскочив к девушке, он одним рывком сорвал с нее одежду. Ослепительная до резкости белизна обнаженного тела, словно яркий луч света, ударила ему в глаза. Вся затрепетав, почти теряя сознание, Шари упала в его раскрытые объятия.

С гумен быстро исчезали копны сена. Понемногу в хлевы стали перекочевывать и ометы соломы. Новой соломы почти не было: бурьян заглушил посевы пшеницы и ячменя, и после жатвы вместе с сорняками осталась стерня высотой с пядь. Пригнанный в деревню из голых степей скот пустили на жнивье, и изголодавшиеся от бескормицы животные мигом съели все дочиста, а вскоре пришлось скормить им и прелые скирды соломы. К концу августа гумна заметно оголились, и приближающаяся осень грозила поистине невиданной бескормицей.

Крайне острую нужду терпела деревенская беднота, особенно батраки. Скот был у каждого крестьянина, по нескольку голов — волы, коровы и другая живность, — потому что без этого вообще нельзя прожить в деревне, а вот запасы сена да соломы совсем иссякли. В иные годы крестьянам удавалось подрабатывать издольной косьбой, потому обычно хватало на зиму и сена для скота, и соломы для печей. А когда не хватало, можно было и позаимствовать у кого-либо несколько снопов соломы, чтобы осенью хотя бы прохудившуюся крышу залатать.

Скудные запасы сена и соломы вскоре и вовсе иссякли. Иного выхода, кроме как избавиться от оставшихся без корма животных, не было: заколоть и либо самим съесть, либо продать. А это значило пустить на ветер все скромное достояние, нажитое трудом целой жизни. Ведь скот упал в цене, да и покупателей очень трудно было найти. Кое-кто начал уже разбирать соломенные крыши конюшен, хлевов, сараев и амбаров. Все отдавали на корм скоту. У батраков быстро пустели чуланы и кладовки.