Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Какой-то усатый плюгавенький человечек неестественно низким рокочущим басом, словно взятым у кого-то напрокат, начал поучать меня:

— Это же фронт, сударь! Неужели вам никогда не приходилось бывать на войне?

Что ответить ему? Не был? Удрал из своей части? Дезертировал? Еще пристукнут тут же — ведь этих людей, толпившихся в подъезде, так и распирало от желания продемонстрировать свои «патриотизм».

— Да-а. С таким народом, как наш, сударь, шутки плохи.

— Скорее сдохнет, но не даст себя в обиду.

— Ни черта не сдохнем! Наоборот, мы только сейчас начинаем жить!

Перебивая друг друга, каждый старался вставить свое, более веское, как ему казалось, слово, а тем временем нет-нет да и выглянуть из подъезда и посмотреть, что творится на улице.

— Товарищи оказались правы, — хихикая, заметил похожим на кудахтанье голосом долговязый господин, — говоря, что мы смогли воспользоваться предоставленной нам свободой…

Кое-кто уловил иронию в его голосе, а некоторые поглядывали на него с подозрением.

Парень, с внешностью мясника, сверкнув глазами навыкате, рявкнул на долговязого:

— Ты тут не агитируй, папаша! Да и вообще, что ты за птица?

Перепуганный господин принялся что-то отчаянно доказывать, взывая к остальным. Даже меня привлек в свидетели: мол, подтвердите, ведь я высмеял коммунистов.

— Вы неправильно поняли его, — бросил я молодому человеку и вышел из подъезда.

Вот и здание консерватории.

На улице стало довольно многолюдно. Люди группками двигались, словно звери в лесу, преследуемые охотниками. Они то бежали, то останавливались, собирались большими группами, что-то горячо обсуждали. Потом вдруг бросались в ближайший подъезд или подворотню, потому что то с одной стороны, то с другой стреляли.

Дул промозглый ветер. Он проникал сквозь одежду, пронизывал до костей. Меня лихорадило. Но мне казалось, что я дрожу не от ледяного ветра, а от какого-то внутреннего холода, сковавшего меня. И в то же время меня мучила непонятная жажда. Кто-то мотнул на меня подозрительный взгляд. В другой ситуации я не обратил бы на это внимания, поскольку для меня тогда не существовало внешнего мира. Но этого взгляда нельзя было не заметить. Он сжигал, испепелял все на своем пути, как струя пламени, с шипением вырвавшаяся из притаившегося в укрытии огнемета. Однако я не придал значения этому взгляду, как, впрочем, и стрельбе вокруг меня. Я шел и шел, влекомый одной мыслью: во что бы то ни стало добраться до Центрального Комитета.

Помню, в позапрошлом году немало пришлось повозиться с фильмом об освобождении страны: художники-декораторы никак не могли воспроизвести необходимые для съемок руины. «Вот сейчас в самый раз снимать тот фильм», — горько усмехнулся я про себя. Правда, развалин пока еще было немного. Но если так будет продолжаться и дальше, их окажется в избытке. «Эй, Пишта! Пишта Чоллан! Вон ту крышу на углу разделай как следует! Ну разве ты видел такие крыши в сорок пятом, черт бестолковый!..»

Я остановился и огляделся. «Уж не вслух ли я произнес все это?» Мне почудилось, будто я слышал собственный голос… Этак и с ума сойти недолго!.. Я прибавил шагу, почти побежал… Во что бы то ни стало нужно попасть в Центральный Комитет! Лицо у меня покрылось холодной испариной, а мозг резанула мысль: «Драматургия повтора»…

Однажды мне уже пришлось вот так же добираться до Центрального Комитета, через развалины, груды кирпича, путаясь в оборванных трамвайных проводах. Только тогда мой путь лежал не на улицу Академии, а на площадь Кальмана Тисы. Была зима. Стояли январские морозы. Шел снег. День клонился к вечеру. Но вдруг, пробившись сквозь закопченные облака и падающий снег, выглянуло солнце. Сразу все озарилось багрянцем: и воздух, и обгоревшие руины, и тучи, и даже снег. Глазам моим, привыкшим к темноте подвала, стало больно. Казалось, еще мгновение — и я ослепну. Не подхвати меня Янчи из коллегии Дёрффи, я бы потерял равновесие и упал.

— Тебе плохо, дядя Бела?

— Как ты узнал, что мы здесь скрываемся?

— Кажется, Геза Балла говорил ребятам.

— Но ведь… — Я собирался возразить: дескать, Геза не мог знать, где именно укрываемся мы в разгар уличных боев, потому что я был у него на квартире в начале января и с тех пор мы не встречались. Но какое это имело сейчас значение.

Справа горел универмаг «Корвин». Оттуда валил густой дым вперемешку с хлопьями сажи. На площади перед зданием Национального театра лежали трупы. Убитые солдаты. Они застыли в таких позах, словно легли на снег передохнуть. Один из них, в русской форме, с большими усами, лежал навзничь, раскинув руки, точно так же как в детстве мы изображали распятого Христа на свежевыпавшем снегу. Рот солдата был приоткрыт, и казалось, будто он улыбался. На усах, освещенных внезапно выглянувшим солнцем, искрились снежинки.