Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Для всех остальных, очевидно, не было новостью то, что Йенци Теглаша взяли. И все же присутствующие вдруг ощутили осязаемую холодную пустоту. В наступившей тишине звучали лишь бравурные марши. Один за другим. Время от времени возникала короткая пауза, затем щелкал включенный микрофон, слышалось приглушенное шуршание в эфире… Может быть, сейчас что-нибудь объявят? Мы насторожились — нет, снова зазвучала слащавая мелодия «Лили Марлен». Уже в который раз сегодня!

— Не могу я больше слушать это! — вскакивая, истерично закричал Миклош Биркаш. Он хотел выключить радио.

— Нет! — отчаянно взвизгнула блондинка. Вопль ее был несколько комичен, даже просто смешон. Но никто не засмеялся. Блондинка дрожала всем телом. Я не понял, чем она взволнована, и смотрел на остальных, которые стояли, словно оцепенев. Девушка наконец взяла себя в руки и почти естественным голосом сказала: — Сейчас непременно что-нибудь скажут…

Золтан Алмар попытался разрядить обстановку.

— Сколько строк ты отводишь «Лили Марлен» в своем музыковедческом исследовании? — спросил он у Миклоша Биркаша. Эта плоская острота имела неожиданный успех. Все раскатисто захохотали; но этот смех прозвучал почти так же неестественно, как и недавний визгливый вопль белокурой девицы. Все благодарно посмотрели на Золтана Алмара, словно он снял с их плеч какой-то непосильный груз. Для меня все это было чужим. Я так давно не был здесь. А Золтан Алмар, как актер эффектной сцены, раскланиваясь, пятился к двери: — До свидания! Заскочу в кафе «Нью-Йорк», авось там что-нибудь узнаю.

— Скорей возвращайся!

На пороге он столкнулся с Гезой.

Поношенная куртка с поясом, скрученный в жгут шарф, свободно висящий на шее, берет на голове — словно мы только вчера расстались. Мне хотелось было броситься к нему, но я сдержал свой порыв — дай, думаю, подожду, когда он заметит меня среди загалдевших хором гостей.

— Какие новости?

— Что делается в городе?

— Узнал что-нибудь?

— Вот! — И он бросил им несколько смятых листовок. Они схватили их, как нищие брошенную им мелочь. Я стоял и улыбался. И он увидел меня; но посмотрел так, будто мы и впрямь встречались не далее как вчера. — Привет! — сказал он коротко, как и всем остальным. Таким же безразличным тоном. И потом уже не обращал на меня внимания. Я продолжал стоять, и адресованная ему улыбка застыла на моем лице идиотской ухмылкой. Его поведение было непонятным, странным и очень обижало меня.

Из текста громко зачитанных листовок до моего слуха долетали лишь обрывки фраз: «… если потребуется, мы сровняем с землей каждую деревню, каждый хутор… пусть дикие большевистские орды найдут здесь пустыню… Отравим каждый колодец, предадим все огню… У нас только один выбор: победа или смерть!.. Пусть это знает недоучка, который восседает там, наверху, в королевском дворце Крепости, и воображает себя Бадольо [41] Итальянский военный и государственный деятель, маршал. После падения фашистской диктатуры Муссолини — премьер-министр (июль 1943 г. — июнь 1944 г.). , и пусть запомнят все его приспешники — аристократы, еврейские коммунисты и все остальные, — что мы сметем с лица земли всех капитулянтов, всех трусливых предателей родины!»

— Их разбрасывают с самолета?

— И его не сбивают?! — с досадой воскликнул Биркаш.

— Попробуй сбей! — бросил ему Геза и смачно выругался.

Блондинка сделала вид, будто не слышала.

Под недоучкой подразумевался Хорти-младший…

Миклош Биркаш оскорбленно молчал, уткнувшись в листовку. Потом все же не удержался:

— Сволочи! И у них еще хватает совести ставить подпись «Национальный фронт Сопротивления»!

— Может, они присвоили твое амплуа? — с беспощадной иронией спросил Геза.

— Что тебе нужно от меня? — спросил побледневший Биркаш. — Что ты придираешься к каждому моему слову?

Безудержно ревели марши. Биркаш и Геза вот-вот готовы были сцепиться. Но неожиданно между ними встал Пишта Вирагош.

— Друзья мои, друзья мои! В такие часы! — с пафосом воскликнул он и широко развел руки.

— Это уже кое-что значит, — многозначительно заявил Фери Фодор. — Неспроста нилашисты заговорили о сопротивлении!

Возможно, он сказал это лишь для того, чтобы хоть что-то сказать и разрядить тем самым тягостную напряженную атмосферу.

— Идиот! — бросил Геза и направился к картине Пишты.

А я быстро вышел в кухню, к жене Пишты. Мне осточертело это истерическое нытье, раздражающим, ослизлым туманом заполнившее воздух мастерской. Однако не меньше я злился и на Гезу. И не только за странную сухость при встрече. По какому праву он так высокомерно и грубо держался здесь? Я чувствовал в душе горький осадок. А я так надеялся, что поговорю с ним обо всем и разрешу все свои мучительные сомнения. О жгучем чувстве стыда… О привратнице… Об утках…