Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Это произошло в то памятное пятнадцатое октября [40] 15 октября 1944 года главарь венгерской фашистской партии «Скрещенные стрелы» Ференц Салаши при поддержке гитлеровцев в результате государственного переворота захватил власть и установил в стране кровавую фашистскую диктатуру. В тот же день регент-правитель Венгрии Миклош Хорти выступил по радио с воззванием, в котором объявил о своем решении запросить перемирия с целью сепаратного выхода Венгрии из войны. .

Диктор торопливо, нерешительным голосом уже дважды зачитал воззвание регента и приказ по армии. В приказе верховного главнокомандующего говорилось еще меньше, чем в воззвании. Он лишь призывал солдат подчиняться приказам вышестоящих начальников. Но что это за приказы? Кто будет их отдавать? Когда? Радио вдруг замолкло, потом раздались марши. Немецкие военные марши. И так без конца.

Мы сидели молча у приемника, курили; выкурив одну сигарету, прикуривали от нее другую. Ленке, жена Пишты, увела детей на кухню обедать. В мастерской нарушали тишину только звуки бравурных маршей. Они раздражали своей монотонностью. Первым не выдержал Фери Фодор — начал расхаживать взад и вперед, скрипя половицами.

— Сплошные немецкие марши! — вспылил в конце концов Миклош Биркаш, извечный противник Фери Фодора в спорах. — Это не предвещает ничего хорошего!

— Должно быть, просто ничего другого не оказалось под рукой, — вставил реплику Фери Фодор. — Чему ж тут удивляться? Это еще ничего не значит!

— Венгры пляшут под немецкую дудку, — сострил Золтан Алмар, журналист с моноклем, новый человек среди гостей Пишты Вирагоша. Антигерманские настроения у него не так уж давно появились. Всего лишь с тех пор, как его жену, весьма посредственную, но очень красивую актрису, соблазнил немецкий офицер.

— Как бы не шлепнуться мягким местом в лужу, — стуча зубами, проговорил Миклош Биркаш, и его рыбьи глаза на выкате забегали от страха и нервного напряжения. — Немцы не посчитаются с воззванием регента. Это, видишь ли, нонсенс! Нонсенс! — И он даже постучал пальцем в такт своим словам, чтобы они прозвучали убедительнее. Он не намеревался спорить с Фери Фодором; свои опасения, свой панический страх он выражал в вопросах, во все новых доводах «за» и «против», и этим старался себя успокоить.

Поодаль, перед своей картиной, написанной в манере кубистов, стоял Пишта Вирагош — выходит, со времени нашей последней встречи он стал кубистом — и, широко жестикулируя, объяснял совсем еще молоденькой крашеной блондинке смысл изображенных на полотне фигур. Женщина мне была незнакома, я видел ее здесь впервые. В общем-то, ее нельзя было назвать некрасивой: пропорциональная фигура, стройные ноги, на не совсем правильном, но привлекательном лице мило вздернутый носик. Отталкивающее впечатление производили лишь вытравленные перекисью волосы. Будто она носила парик, который совершенно не гармонировал с ее лицом.

— Хорти и иже с ним тоже не лыком шиты! — кричал Фери Фодор, возбужденно шагая взад и вперед по комнате. — Тебе известно мое мнение о них. Но идиотами их не назовешь!

— Зато мерзавцами свободно можно назвать.

— Это другое дело. Ты думаешь, они стали бы пытаться выйти из игры, не будучи уверены в успехе?

— Тише вы, — осадил споривших Пишта Вирагош, тыча пальцем в стену, разделявшую их с соседней мастерской. — Нилашист дома.

— Ну и что? Я набью ему морду. Чего нам бояться в своей собственной стране?

— Нилашист? — недоумевающе спросил я Пишту. — А Йенци Теглаш?

— Еще в июне взяли… Я ему говорил, чтобы он скрылся, ушел в подполье. А он отвечал, что не может бросить своих птиц. Надеялся, что беда минует его… — И, как бы оправдываясь, добавил: — Хотя я охотно присмотрел бы за птицами.

«Бедный Йенци! — Сердце мое сжалось от боли. — Милый садовый гномик!» Это я прозвал его так, ибо маленькая приземистая фигурка, увенчанная остроконечным колпаком, делала его очень похожим на глиняных гномиков — обязательную принадлежность клумб в садах барских усадеб в провинции. В измазанном краской комбинезоне, в своем колпаке, стоял он перед клетками с птицами и, вытянув губы трубочкой, предлагал им корм: «Тю-тю-тю-тю-тю»; на протяжении нескольких лет я ни разу не заставал его в ином виде. Одно мне было непонятно: где раздобывал он пищу для такого бесчисленного множества птиц («Посмотри, эта злодейка ест только мелко наскобленную печень!») и для себя самого? И из каких доходов платил за квартиру? Ибо за многие годы он не написал ни одной картины, хотя и обладал незаурядным талантом. Он все ждал перемен: «Потом, после революции. Сейчас все равно ничего не выйдет!» Он жил одиноко со своими птицами. Женщин я тоже никогда у него не встречал, и на мое замечание по этому поводу он тоже говорил: «Успею еще, потом, после революции».