Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Давай помиримся, братец, — слышу я и только тут замечаю, что Шандор тоже стоит здесь; он вышел вслед за мной. Я не знаю, что сказать ему. Что я в разладе с самим собой, а не с ним? Что я не к нему, а к самому себе предъявляю счет за корову Штейнера, что и с меня не меньший спрос за нее?.. Нет, еще, чего доброго, он примет меня за пьяного. Я молчу — пусть лучше думает, что я сержусь. Человек жалок. Он стыдится предстать перед людьми в обнаженном виде. Даже на смертном одре, в последние минуты сознания, и то старается он прикрыть свою наготу…

Чуть в сторонке мочится Пишта; кряхтит, вздыхает и бормочет:

— Разве можно давать мне полную отставку, господин маэстро? Когда я вовсе не солдат… Я так люблю лошадей, ухаживать за ними…

Наша машина стоит на улице.

В темноте рядом с нею чернеет чей-то силуэт. Лили Варнаи… Неужели она все еще стоит здесь? Мне становится стыдно.

— Почему вы не вошли? — смущенно спрашиваю я.

Человек приближается и заговаривает мужским голосом:

— Ты уж извини, что потревожил. — Это Габор Йенеи. — Мне хотелось бы переговорить с тобой… о Шандоре…

— Мне ехать пора, — говорю я уклончиво. На свежем воздухе я совсем трезвею. Но вместе с трезвостью приходит гнетущая тоска, мне даже слово больно вымолвить. Кажется, заговори я сейчас, все оборвется во мне. Не знаю, почувствовал ли Габор Йеной эту мою смертельную усталость или его просто оттолкнул мой отказ, но он как бы отстраняется от меня.

— Извини, — учтиво говорит он чуть слышно, как какой-нибудь аристократ из пьес Ференца Молнара.

Имей я силы, непременно накричал бы на него. «Где это ты научился такому обхождению? На солончаковых холмах? Или когда в начальниках ходил?»

От изгороди отделяется другая фигура. Это уже и в самом деле Лили Варнаи. Услышав звук открываемой дверцы, она выходит из своего укрытия, словно до этого пряталась от кого-то. Я смутно различаю ее силуэт, но все же замечаю, вернее, чувствую, как она вся дрожит. Ни о чем не спрашивая ее, я молча, движением руки приглашаю ее сесть на заднее сиденье и сажусь рядом с ней.

Урчит мотор, мягко, приветливо, как мурлыкающий кот. Фары рассекают тьму, окутавшую главную вёльдешскую улицу, и мы трогаемся, так ни с кем по-настоящему не простившись.

Незаметно я впадаю в легкое забытье, а может, засыпаю. Когда прихожу в себя, мы уже мчимся по бетонке Мишкольц — Будапешт. Незачем спрашивать, где мы едем: мне знакомо здесь каждое дерево, каждый поворот, каждая выбоина. Но хоть мы и называем шоссе бетонкой, оно почти сплошь асфальтовое. На обочине дороги дымят котлы для варки асфальта. Его приходится часто чинить, то здесь, то там накладывать заплаты. Но неровности остаются, как большие рубцы на израненном теле.

Дождь припускает; стеклоочистители легко бегают по ветровому стеклу. Машина идет ходко; что ни говори, а «шкода» — это вещь. У нас на студии сейчас в моде «симка», считается шиком. Это «форменная» машина режиссеров, «симка» все-таки западная марка; судя по отзывам, возможно, это и впрямь хорошая машина, но я не променял бы ее на свою «шкоду». По-моему, это самая лучшая машина в мире. Как плавно, словно прильнув к земле, делает она крутые повороты даже на этом скользком от дождя асфальте. Правда, и маленькая Марта умело ведет ее. Мне даже хочется похвалить ее, но ее спина — олицетворение немого укора — как бы предостерегает меня: смотри, нарвешься на неприятность, получишь взбучку. Между сидящими в машине нет задушевности, взаимного расположения; в этом тесном мирке каждый замкнулся и ушел в себя.

Лили Варнаи, съежившись в комочек, забилась в угол, как защищающийся еж, и сделала вид, будто прикорнула. Как это ни странно, но никто из нас и словом не обмолвился друг с другом.

Машина взбирается на высокий холм: отсюда открывается вид на Дёндёш. Я легонько хлопаю Марту по спине: мол, останови машину по той самой причине, из-за которой дуешься на меня, — я слишком много выпил. Я выхожу из машины и сквозь завесу дождя смотрю на город. Сейчас он светится ярче, чем шестнадцать лет назад, даже несмотря на тонкую сетку дождевых струй. Правда, тогда, наверно, город специально затемняли или ограничивали освещение.

Шестнадцать лет назад, когда я был на столько же моложе, я стоял на этом самом месте, но смотрел не в сторону Дёндёша, а вдаль, туда, где находился Будапешт. Даже отсюда, за восемьдесят километров, видно было, что Будапешт бомбили. Это был зловещий фейерверк: не слышно ни единого звука, только видно, как полыхает зарево и розовато-багровое небо освещают оранжево-желтые и фиолетовые вспышки разрывов зенитных снарядов. Они перекрещивались, перекрывали или затмевали одна другую, придавая новую, причудливую окраску друг другу; создавалось впечатление, что горит весь город.