Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

И вот теперь Шандор все это перечеркивает, отвергает меня. Но я не допущу этого…

— Значит, не веришь… — говорю я сквозь зубы.

— Не верю! — вызывающе отвечает он и смотрит исподлобья, волком. Он никогда еще не смотрел на меня так неприязненно, и мне начинает казаться, что это совершенно чужой, незнакомый мне человек.

— Разве я когда-нибудь бросал тебя в беде?

— Не о том сейчас речь.

— Так чего же ты хочешь?! — Я гляжу на него в упор, как укротитель на разъяренного зверя.

Но он не унимается.

— Ничего, — бурчит он сурово и непримиримо.

Я смотрю на этого угрюмого крестьянина, чья отчужденность обнаружилась столь неожиданно, и у меня возникает страшное ощущение, какое испытывает человек, когда он, ни о чем не подозревая, стоит на крутом берегу реки и вдруг замечает, что земля начинает колебаться и предательски уходить из-под его ног: оказывается, течение давно уже подмыло нависшую кручу…

Вдруг открывается дверь — в комнату шаткой поступью входит Пишта Пейко, сосед. Он держится не совсем уверенно. Когда-то и с ним я пил на брудершафт, но, как ни странно, он говорит мне «ты», только когда трезв. Стоит ему выпить, как он переходит на «вы» и называет меня «господин маэстро».

— Добрый вечер, дорогой господин маэстро, — почтительно здоровается он, немного заикаясь. — Я не помешаю вам… Мне только пару слов сказать куманьку… — И, повернувшись к Шандору, говорит: — А все-таки забрали!

Бутыль в руке Шандора, наливающего вино Пиште, дрожит.

— Забрали?

— Да, ни дна им ни покрышки! Но я этого так не оставлю! — И он фыркает, отдувается, как загнанная лошадь. Потом, залпом осушив стакан, обращается ко мне: — Как по-вашему, уважаемый господин маэстро, я солдат?

— Насколько мне известно, нет, — отвечаю я удивленно, недоумевая, что кроется за его вопросом.

— А коли так, то разве можно мне давать отставку? — И он смотрит на меня мутными, в красных прожилках глазами.

— Здесь все можно. Такова тут демократия! — злобствует Шандор.

— Но я этого так не оставлю. Я сверну шею этому борову!

— А что я тебе говорил? Разве не предупреждал, что так и будет?

Постепенно из их отрывочных, полных гнева и злобы слов я понимаю, о чем, собственно, идет речь. Пишта Пейко до сего времени работал возчиком в кооперативе. И вот теперь председатель по какой-то неясной мне пока причине отстранил его от работы, дал ему, так сказать, полную «отставку», отобрав телегу и лошадей. Теперь Пиште придется топать на работу в полеводческую бригаду на своих двоих, если, конечно, он смирится с этим. Но он не пойдет ни за что, если даже сам господь бог ему повелит, а не то что какой-то там Ферко Тот! И что он о себе мнит, этот городской прощелыга? Он Пиште не указ. Захмелевший Пишта кричит, неистово топает ногами.

— Господин председатель думает, что он подсидел меня! Ему и невдомек, что свинью-то он сам себе подложил! Такого возчика, как я, ему ни в жисть не найти! А таких добрых коней во всем кооперативе нет! Это моя забота сделала их такими!

— А теперь председатель передаст их Мишке Шерешу…

— Я им брюхо распорю вилами, кишки выпущу. И председателю, и Мишке Шерешу! Вы же меня знаете, господин маэстро. — Пишта снова оборачивается ко мне, но теперь уже чуть не плачет. — Я всегда холил, любил лошадей… Разве позволительно этак поступать со мной?

— А что я говорил? — негодующе твердит Шандор.

— Я все равно пойду и пригоню лошадей. Даже если их стережет целое полчище милиционеров!

— Да где тебе! Только языком мелешь.

— Это я-то? — яростно хрипит Пишта, потрясая поднятыми кулаками. — Я такое натворю, чего еще свет не видывал!..

— Да это же сущий произвол! Нужно быть тряпкой, чтобы и дальше терпеть такое!

Я стою обескураженный в этой атмосфере бушующих страстей, где изрыгаются проклятия, бранные, полные ненависти слова. Оба они, Шандор и Пишта, войдя в раж, уже не обращают на меня никакого внимания, будто меня и нет здесь. Правда, Пишта время от времени бросает мне, словно конец веревки, что-нибудь вроде: «Не правда ли, господин маэстро?» Но не успеваю я ухватиться за веревку, как он тут же отдергивает ее — не дает мне и слова вымолвить. Печаль и скорбь траура, царившие здесь недавно, совсем рассеялись. Комната наполнилась выкриками, непристойными злобными ругательствами. Во мне постепенно зреет неприязнь к Шандору, даже ненависть. «Как же ты можешь позволить себе такое у свежей могилы родного брата? Это кощунство, эту грязную брань? Бесчувственная скотина!» — мысленно негодую я, настраивая себя против Шандора. А тем временем чувствую, что настоящая причина моего раздражения кроется совсем в другом. Я все еще никак не могу прийти в себя от недавней, задевшей меня за живое обиды и продолжаю терзаться оттого, что меня отвергли. Я чувствую себя разбитым, смертельно усталым, как путник, который почти добрался до места, где надеялся найти приют, ему остается сделать всего лишь несколько шагов… как вдруг его толкают, гонят прочь…