Йожеф Дарваш - Колокол в колодце. Пьяный дождь

Но вот о Розке он не мог думать спокойно. Угрызения совести терзали его, как ни старался он от них избавиться. Мысли о Розке не оставляли Пишту, они роились в голове, неотступно преследуя его, как остервенелые осы. Хуже, чем осы. От них нельзя было укрыться. Они гонялись за ним повсюду и настигали даже во сне…

Однажды утром Пишта встал с твердым намерением навестить вечером Шебёков. «Нет, не вечером, — тут же передумал он. — Вечер — это совсем не то, это не ясный день. — Он особенно отчетливо осознал разницу между ними в те августовские вечера… — Нет, я отправлюсь к Розке не вечером, а ясным днем. Сейчас».

Однако время шло, а он все не решался, тянул и тянул… Вот уж и за полдень перевалило. Наконец после обеда Пишта вышел из дому и направился в верхнюю часть села. Как всегда, он обошел улицу, на которой жил староста Бенкё, и, как всегда, втайне опасался, как бы кто не проведал, о чем он думает и куда путь держит.

Шебёки встретили Пишту не менее холодно, чем его домашние. Они нисколько не скрывали своей к нему неприязни. На его приветствие ответили сдержанно. Хозяйка дома тут же вышла из сеней и больше не появлялась. А он все стоял и стоял на пороге, хотя его так и подмывало круто повернуться и уйти прочь. Но, взглянув на бледное лицо Розки, он сделать этого не решился и в смущении беспомощно переминался с ноги на ногу. Выражение Розкиного лица было точь-в-точь таким, как он представлял его себе, когда провеивал на гумне пшеницу. Ему даже почудилось, будто он слышит тихое журчание зерна, и, беззвучно шевеля губами, повторял те же слова: зерно к зернышку, шелуха к шелухе, охвостье к охвостью…

Охваченная смятением, девушка стояла к нему вполоборота и молчала. Во всей ее фигуре угадывалось напряженное выжидание. Она сторожко прислушивалась к происходящему вокруг, внимательно, хоть и незаметно, следила за каждым Пиштиным жестом.

— Я присяду чуток, чтобы вам не привиделись дурные сны, — сказал Пишта, принужденно улыбаясь.

— Садись, пожалуйста!.. — пригласила Розка, и голос у нее был усталый.

В сумрачных в эту послеобеденную пору сенях наступила тягостная тишина. Посудная полка на стене, остывший очаг в углу, стол, сундук, потертая лавка, расписанная линялыми тюльпанами, низкие табуреты — все здесь стояло к нему как бы спиной, вполоборота, как и сама Розка.

— Что слышно об отце? — спросил он, лишь бы не молчать. — Когда домой вернется?

Едва он произнес эти слова, как тут же пожалел. Розку передернуло от этого неожиданного вопроса, точно в тело ей вонзилась колючка терновника. Она совсем отвернулась от Пишты и, понуро опустив голову, теребила передник.

Глядя на ее вздрагивающие плечи, Пишта понял, каких усилий стоило ей не дать волю слезам.

Теперь ему захотелось уйти. И дело тут не в тягостной тишине, не в отчужденности, не в ее упорном молчании, а в его угрызениях совести, в сознании того, что он причиняет Розке душевную боль, заставляет ее страдать. Нет, нет, ему нельзя было приходить сюда. Ни утром, ни днем, ни вечером.

Однако угрызения совести не в меньшей мере и удерживали его здесь. Они словно пригвоздили его к лавке.

— Я к тому спросил, когда же нам к свадьбе готовиться?..

Эти слова вырвались у него как-то сами собой, помимо воли.

Розка разрыдалась. Прижав передник к глазам, она принялась осыпать Пишту упреками.

— И зачем ты только пришел? За что измываешься надо мной? Ступай себе снова туда, где пропадал. Бессовестный, выставил меня людям на посмешище!

Ее всхлипывания и плач напомнили тоскливое воркование горлицы. Пишта был растроган. Невидимая рука сдавила ему горло, и он крепко зажмурил глаза, боясь, как бы из них не брызнули слезы. Только этого не хватало… Перед его мысленным взором предстала картина: вечеринка в доме Бадьо, стремительно кружится хоровод, а в середине его он с Розкой… Тогда в этой круговерти он почувствовал, как заново обретает родное село, обретает ту, которую потерял, которая пойдет с ним бок о бок по жизни: зерно к зерну, шелуха к шелухе, охвостье к охвостью…

Теперь он снова ощутил стремительный ритм хоровода, его сумасшедшую круговерть и невольно открыл глаза. Еще чуть-чуть, и он свалился бы со стула, так закружилась у него голова.

— Я люблю тебя, Розка… — проникновенно произнес он, снова чувствуя комок в горле.

— Зачем же ты мучишь меня, коли любишь? — сквозь слезы спросила она и повернулась к Пиште.

Розка все еще плакала, но в плаче ее уже слышно было, что она перестала горевать.