Сергей Булыга - Тень Серебряной горы

А сзади уже послышалось:

– Господин капитан! Василий Юрьевич!

Капитан с сердитым видом обернулся. Сзади стоял адъюнкт, держал в руках давешнее немецкое письмо. Письмо было меленько, густо уписано.

– Что-то случилось? – спросил капитан, кивая на письмо.

– Пока не знаю, – ответил адъюнкт. – Но господин Миллер пишет, что он срочно вызывает меня в Нерчинск.

– Ну и когда ты думаешь туда отправиться? – спросил капитан.

– Сегодня я уже не успею собраться, – ответил адъюнкт, – а вот завтра было бы прекрасно выехать. И мне нужны люди.

– Хорошо, – сказал, подумав, капитан. – Я дам тебе этих ребят от Дмитрия Ивановича. – Тебе их хватит?

– И мне ещё нужна подорожная, – сказал адъюнкт. – И пропитание в запас, и другие одежды.

Капитан посмотрел на адъюнкта, по-прежнему одетого во всё чукочье, пожал плечами и ответил:

– Да, конечно. Обратитесь к господину Черепухину, он всё устроит и выдаст, а я после всё подпишу.

И они расстались: капитан и Степанида поднялись к себе в дом, а адъюнкт пошёл к себе в клетушку в съезжей.

Дома, как только они туда вошли, Степанида сильно покраснела и остановилась. Капитан попытался её обнять, но она мягко отстранилась от него и тихо сказала:

– Так нельзя.

– Чего это?! – спросил капитан.

– Так ведь… – начала было отвечать Степанида…

Но тут вошла дура Матрёна, будто бы её кто звал! Капитан строго спросил, как баня. Матрёна сказала, что топят. Степанида ушла за перегородку, вернулась и подала капитану свежего белья. Капитан взял бельё, развернулся и вышел.

В бане ещё только-только начали топить, но стол был уже накрыт. За ним сидели Шалауров, Черепухин, Хрипунов, Ефимов. Капитан снял верхнее и сел к столу. Ему налили, он поднял чарку за здравие, и все с ним выпили. Вошёл Костюков и сел играть на ложках. Потом ещё одни входили, а другие выходили, менялись закуски. Потом славно парились, опять пили казёнку, опять парились, и то и другое в меру.

А потом, и это уже ближе к вечеру, в капитанском доме было большое застолье, гостей было вдвое более обычного, одного только адъюнкта не было, адъюнкт сказался сильно занятым. Ну и, как говорится, и ладно, не заскучаем как-нибудь! И веселились, как могли, Шалауров держал всех во внимании, рассказывал про поход, про подвиги, а потом, верьте не верьте, про Серебряную гору. Черепухин смеялся, не верил, а Хрипунов, напротив, верил. Костюков играл на ложках, очень зажигательно, Черепухин строил рожи, представлял картины, все смеялись. И так далее.

Наконец все разошлись, девки убрали со стола, Матрёна постелила барам и ушла. Они легли. Капитан опять стал обниматься, но Степанида опять стала отводить его руки. Капитан почти в сердцах сказал:

– Ты совсем какая-то не такая стала!

Она помолчала и ответила:

– Да, не такая. А ты меня здесь обними! – и показала, где.

Он обнял.

– Слышишь? – спросила Степанида.

У капитана застучало сердце.

– Что? – спросил он. – Неужели?

Она промолчала. Тогда он спросил:

– Когда?

– Ты ещё не уезжал, – ответила она. – Но я побоялась тебе говорить, а то вдруг передумаешь ехать, скажешься больным…

– Да как это можно?! – сказал капитан. И опять обнял её в том месте. Степанида радостно заплакала. Потом успокоилась, долго молчала и, наконец, решилась и сказала:

– Боюсь я теперь всякого. Стали мне недобрые сны сниться. Как бы нашему дитю какой беды не вышло! Отпусти Валтю! Ты же обещал им, что его отпустишь.

– Валтю? – переспросил капитан. – Аманата? Илэлэкова сынка? Никак нельзя! Это закон!

– Но ты же говорил: отпустишь. Хоть до Рождества!

Капитан долго молчал, сопел, потом сказал:

– Ну, ладно! Но только до Рождества.

И назавтра утром в самом деле отпустил, дал ему Синельникова в провожатые. В тот же день уехал и адъюнкт, и на прощание поцеловал Степаниде ручки, Степанида покраснела. И это очень хорошо, что адъюнкт уезжает, радостно подумал капитан, у него же там важные дела, а тут что, тут всё почти что сделано – и сразу после адъюнктова отъезда, капитан не ушёл с пристани, а подошёл к артельным и вначале долго смотрел, как они работают, а после подозвал к себе их старосту, Игната Киселя, и на всякий случай всё-таки спросил, успеют ли они закончить своё дело к сроку. На что Кисель ответил, что как это не успеть, если до ими оговорённого срока, то есть до Успенья, ещё почти целый месяц времени, потому что Успенье это ещё вон когда, а всей работы здесь осталось не больше чем на неделю, ну, на две. И посему Кисель ещё прибавил: