Ильдефонсо Фальконес - Собор у моря [Литрес]

Первым, кто пришел к Бернату, когда он еще не успел похоронить покойного, был управляющий сеньора де Наварклеса, местного феодала.

«Как ты был прав, отец!» — подумал Бернат, увидев подъезжающего к дому гостя, которого сопровождали несколько солдат на лошадях.

— После моей смерти, — повторял ему старик бесчисленное количество раз, когда к нему возвращался рассудок, — они придут к тебе, и тогда ты покажешь им завещание.

И отец указывал рукой на камень, под которым лежал завернутый в кусок кожи документ, запечатлевший последнюю волю Безумного Эстаньола.

— Зачем, отец? — спросил его Бернат, когда старик впервые сказал об этом.

— Как ты знаешь, — ответил тот, — мы владеем этими землями благодаря бессрочной аренде, но я вдовец, и если бы не сделал завещания, то после моей смерти сеньор имел бы право взять себе половину нашего движимого имущества и скота. Это право называется интестия, есть еще много других, составленных в пользу сеньоров, и ты должен знать их все. Придут, Бернат, придут отбирать наше, и, только показав им завещание, ты сможешь отделаться от них.

— А если они отберут завещание? — спросил Бернат. — Ты ведь знаешь, какие они…

— Даже если они это сделают, оно все равно записано в книгах.

Ярость управляющего и самого сеньора стала известна всей округе, и положение сироты, наследника всего добра Безумного Эстаньола, стало выглядеть еще более привлекательным.

Бернат очень хорошо помнил визит, который нанес ему его нынешний тесть еще до начала сбора винограда. Пять суэльдо, тюфяк и белая льняная рубашка — это было все, что он предложил в качестве приданого за свою дочь Франсеску.

— Зачем мне белая льняная рубашка? — спросил его Бернат, продолжая перебрасывать солому на первом этаже своего дома.

— Смотри. — Пере Эстеве жестом указал на вход.

Опершись на вилы, Бернат проследил за его рукой.

Вилы упали на солому. Пронизанная светом, перед ним явилась Франсеска, одетая в белую льняную рубашку…

Каким же манящим оказалось ее тело!

Дрожь пробежала по спине Берната. Пере Эстеве понимающе улыбнулся.

Бернат принял предложение. Он сделал это там же, на сеновале, не приближаясь к девушке, но и не сводя с нее глаз.

Конечно, его решение было поспешным, Бернат понимал это, но он не мог сказать, что раскаивается; Франсеска, молодая, красивая, крепкая, вызвала у него бурю чувств. Аж дыхание перехватило!

Сегодня же…

О чем думала девушка? Чувствовала ли она то же, что и он?

Франсеска не принимала участия в веселой болтовне женщин; она молчаливо стояла рядом с матерью и лишь натянуто улыбалась в ответ на шутки и хохот остальных. На мгновение их взгляды встретились. Она покраснела и опустила глаза, и Бернат заметил, как колыхнулась ее грудь, выдавая волнение. Белая льняная рубашка вновь возникла в воображении Берната, в нем вспыхнуло желание…

— Поздравляю тебя! — услышал он голос тестя, который подошел сзади и сильно хлопнул его по плечу. — Береги ее, — добавил он, следя за взглядом Берната и показывая на дочь, которая уже не знала, где спрятаться. — Что ж, если жизнь, которую ты ей готовишь, будет такой же, как этот праздник… Это самый лучший пир, на котором я когда-либо бывал. Уверен, даже сеньор де Наварклес не наслаждался такими яствами!

Бернат постарался на славу угостить своих гостей: он приготовил сорок семь буханок белого хлеба из пшеничной муки, отказавшись от ячменя, ржи и полбы, которую обычно ели крестьяне. Мука из пшеницы высшего качества была белая, как рубашка его супруги! Погрузив хлеб, он прибыл в замок, чтобы выпечь его в печи сеньора де Наварклеса. Бернат надеялся, что две буханки, как всегда, будут достаточной платой, чтобы ему разрешили сделать это. При виде пшеничного хлеба глаза пекаря открылись так широко, что стали похожими на две тарелки, а потом закрылись, превратившись в едва заметные щели. Плата возросла до семи буханок, и Бернат уехал из замка, проклиная закон, который не позволял крестьянам иметь собственную печь для выпечки хлеба и кузницу, а также заниматься шорным делом…

— Разумеется, — ответил он тестю, отгоняя неприятные мысли.

Оба смотрели на двор перед домом.

Возможно, у него и украли часть хлеба, думал Бернат, но не вино, поданное сегодня гостям, — самое лучшее, которое готовил еще его отец, выдерживая годами, не украли и солонину, и олью, и, конечно же, четырех баранов, надетых на вертела и медленно жарившихся над углями, покрываясь золотистой корочкой и издавая запах, перед которым нельзя было устоять.